Odna i dve, ili ljubov' pojeta: Russian Language

жизни

Часть первая

Его высокопревосходительству Ивану Ивановичу Дмитриеву

Ваше высокопревосходительство!

Во время оно, в Греции, жил-был поэт Лизипп... Покойник, которому да поднесет Юпитер рюмку нектара, говаривал: Кто не хочет видеть Афин -- тот глуп; кто видит их и кому они не нравятся -- тот гораздо глупее; но кому они нравятся и кто оставляет их -- тот глуп в самой высочайшей степени.

Узнавши случайно сии знаменитые аксиомы, я, как человек осторожный, нисколько не упрекнул его в пристрастии... Даже напротив!.. Поверя собственные свои чувства, я решился выразить их, подражая убедительному лаконизму почтеннейшего господина Лизиппа, и потому говорю прямо, от души и без всяких вычур следующее.

У кого есть такой Высокий одобритель, как Вы, -- тому хорошо; кто может написать какую-нибудь безделицу и посвятить Ему -- тому очень хорошо; но кто успеет угодить этим посвящением -- тому уж будет так хорошо, как нельзя лучше!..

В. Соколовский

Мешай с твоею мудростию небольшой прием глупости.

Гораций. Од. 12

Глава I. Обыкновенные вещи

Уговор -- лучше денег.

Обветшалая русская поговорка

Вы купили мою книгу, вы взяли ее из публичной библиотеки, вы достали ее у ваших знакомых, вы хотите непременно прочесть ее всю -- от начала и до конца: куда как это умно придумано!.. Как же вы читаете?.. Про себя?.. Вот вам вольтеровские кресла -- раскиньтесь на них; вот вам кушетка -- облокотитесь на эту эластическую подушку... Вы ленивы?.. Вот вам пуховик -- утоните в нем и читайте себе с богом!.. Или, может быть, вы любите читать вслух?.. Вам всегда хочется иметь вокруг себя самых внимательных собеседников?.. Вы немножко эгоист, милостивый государь, но кто же не внук своей бабушки?.. Придвиньте же ваш стул к этому круглому или четырехугольному столу; взгляните с некоторою уверенностью на все собрание; сядьте прямо против хозяйки; если вы в гостях -- это самое интересное место... Вы дома?.. Так велите же подать трубки этим двум господам военным, если только запах хорошего Пе-А не делает вертижа у ваших дам. Этому толстому советнику, старому, бесцеремонному другу вашего семейства, прикажите прибавить нюхательного табаку и пуншу: у него уж почти нет ни того, ни другого; а ведь вы знаете, что привычка -- вторая натура... Этого молоденького артиллериста с черными усиками поместите как можно ближе к себе, только чтобы стул его был чуть-чуть сзади вашего: этак ему очень ловко меняться взглядами с хорошенькой блондиночкой, которая вяжет для него чудный бисерный кошелек.

Теперь попросите позволения пододвинуть к себе эту бронзовую лампу с матовым зонтиком, или эти две восковые свечи в серебряных подсвечниках, или, наконец, эти сальные свечки, от которых так некстати страдает нежное обоняние какой-нибудь мещанки во дворянстве... Все стихли!.. Пользуйтесь счастливою минутою: прокашляйтесь и начинайте...

Кто из нас не знает поговорки, что на вкус, любовь и цвет -- товарища нет... Ведь поди недаром же бессмертный Гавриил Романович сказал как-то:

И словом -- тот желал арбуза,

А тот -- соленых огурцов.

И в самом деле, всякий желает чего-нибудь особенного; но это что-нибудь так разнообразно в своих оттенках, в своей частной сущности, что, право, никак нельзя представить себе, чтобы все люди имели одну и ту же общую цель: собственную выгоду...Сверх того, одному нравится одно, другому -- другое... О примерах ни слова!.. Разнообразность человеческих требований видна везде и во всем: в частной жизни, в службе и особенно в литературе. Тут решительно у каждого читателя свои желания: один хочет, чтоб его смешили, другой или другая непременно добивается слез, а иным просто ничего не хочется, и они-то будут самыми строгими ценителями...

Вот небольшое вступление к моему большому повествованию, затем, чтобы многие не обманулись в своих ожиданиях... В эпиграфе сказано: Уговор лучше денег, -- и потому я считаю долгом предупредить всех чувствительных читательниц и читателей, чтобы они не трудились брать в руки моей книги... Все эти охотницы и охотники до театральных нечаянностей и до разных разностей, от которых замирает сердце, волосы становятся дыбом и мороз пробегает по коже, -- все они могут обратиться со своими требованиями куда следует, по принадлежности...

Есть еще люди, с которыми мне не хотелось бы иметь никакого дела; но стоит ли говорить о недотрогах (prudes), и можно ли пересказать о прочих таковых же?.. Судите только после этого, каково положение писателя!.. Что голова -- то приговор, что голова -- то критика. Хорошо еще, если кто из нашей братии речист, в свою меру, на бранные возгласы; но я... я человек самый кроткий; к тому же у меня нет ни покровителей вообще, ни друзей -- в литературе. Я иду своею собственной проселочной дорожкой; я, не во гнев иным, не подражаю никому, хоть иногда характер моих сочинений и сбивает, может быть, на Лалла-Рук; я имею, благодаря богу, свои особенные правила; я люблю читателей-друзей; с друзьями -- свободу; и потому на всякий случай усерднейше прошу всех людей с претензиями закрыть мою книгу на этой же странице и далее не делать ни шагу: что за охота читать автора, который находит безнравственное в одном развращении души.

Я пишу быль; я передаю вам о том, что видел собственными глазами или что мне случилось узнать от самых верных свидетелей, и надобно сказать правду, что я передаю это решительно без всяких пропусков...

Я помню слова Монтеня и верую в них, а старичок сказал, что наша жизнь состоит отчасти из глупости, отчасти из мудрости, и кто говорит только о последней, тот не договаривает большей половины... Что же за надобность вдаваться в ошибки, когда можно их избегнуть?

Да! мои прелестные!.. Да! мои почтеннейшие!.. Я не поручусь здесь за что другое, а уж истина так верна, так верна, как дружба Кастора и Поллукса, как молодая жена в первый день после брака... (дальше не ручаюсь...), одним словом, -- как математика!

Предваря таким образом всех и каждого о самом себе и о своем творении, мне очень позволительно воскликнуть вместе с Теофрастом:

Итак я начинаю свою речь! Вам остается вникать в ее смысл и рассматривать со вниманием, есть ли в моих словах истина.

Или, не трогая древних, я могу сказать словами шутливого Фильдинга:

"После сего отступления, которое показалось мне необходимым, я приступаю к описанию истинного происшествия".

Вы уже сыграли двенадцать робертов, а до ужина еще битых два часа... Что делать, когда нечего делать?.. Сие почитаем!..

Я не учу -- я рассказываю.

Монтень

Глава II. Чудные вещи

Любовь родится вдруг...

Какая-нибудь черта красоты

оковывает наше внимание

и решает нашу участь.

Ля-Брюйер

Лет двадцать тому назад, то есть когда мне было ровно двадцать три года и когда я только что надел штаб-офицерские эполеты, совсем не лихая тройка втаскивала в Петербург мою нетерпеливую особу. С досады я раз десять начинал бранить ямщика, своего Петрушку, и лошадей или, принимаясь за кроткие средства, обещал двум первым на водку и трем последним на овес, однако ж ничто не помогало: чем далее, тем тише подвигался я вперед по весенней слякоти... Быстро наполнялась мера моих страданий -- вдруг два полоза кибитки скользнули на мостовую очищенных улиц, что-то страшно визгнуло внизу, отозвалось в душе и безбожно начало тиранить несчастные барабанчики моих ушей... Голова моя пошла кругом; меня проняла лихорадка; я сперва вышел из терпения, потом вышел из повозки и, не помня себя, без оглядки пустился на Офицерскую, в дом доброго моего приятеля... Мне казалось, что за мною гонятся и что меня заставят дослушать всю убийственную увертюру, которая оглушила меня на моем тюфяке.

Вбежавши во двор, я в каком-то невольном страхе запер за собою калитку, в три прыжка очутился в бельэтаже и через минуту был в объятиях прежнего своего товарища Григория Федоровича Смельского.

Размен приветствий перерывался дружескими поцелуями; наконец он потащил меня в гостиную, в моем дорожном сюртуке, в моих грязных сапогах.

Лизанька! -- сказал он, входя, своей жене. -- Рекомендую тебе моего друга Петра Петровича Пролева, о котором я так часто рассказывал. Добрый малый, славный шалун и ветреник донельзя. Я поблагодарил его за рекомендацию, поцеловал маленькую беленькую ручку миленькой хозяйки и удивительно как ловко раскланялся с ее гостьями.

Семейственная картина была в роде Лафонтена... Смельская сидела посредине дивана за чайным столиком и по временам кормила полугодовалую свою дочку сухариками, размоченными в теплом молоке. Гостьи занимались своими работами. Крошечный двухлетний сынишка моего друга, толстенький и веселенький, пробирался около кресел, беспрестанно падал на мягкие ковры, закрывавшие весь пол, и хохотал от души до тех пор, пока няня не поднимала его... Серебряный самовар кипел, шумел и иногда очень удачно выигрывал свои самоварные вариации... Белый хлеб, намазанный маслом, и сухари лежали чинно в хорошенькой корзиночке. Все было так чисто, так мило, что какой-нибудь романист прошедшего столетия, верно, бы разнежился и стал бы вас уверять, что хотя и не было тут излишней роскоши, хотя на дорогих столах не горела выписная бронза и не красовался драгоценный фарфор, хотя стены не блистали мрамором, а пышные карнизы золотом, но зато все эти сокровища, которые обольщают только одну суетность, заменялись добродетелью, порядком, тишиною, семейственным счастьем и прочими разными разностями.

Так, или почти так, описал бы вам этот затейник дом и семейство Смельского; но я бы солгал, повторивши эти приторные пошлости. Сверх того, меня удерживают от подобного повторения две чрезвычайно важные причины. Во-первых, я историк, а не романист, следственно, ложь и вымысел не мое дело; во-вторых, право, пора и нам, русским, знать совесть, пора оставить эти обветшалые крайности, эти неестественные преувеличения, которые смешат всех честных людей; пора перестать раздавать по Сенькам шапки... И к чему эти Прямодушины, эти Простаковы?.. К чему этот целый дом людей отличных или, наоборот, эта безобразная картина глупостей и пороков, которые гнездятся под одною кровлею?.. К чему эти Софьи, которые никогда не дают промаха; которые влюбляются и разлюбляют по каким-то высшим вычислениям?.. Как позабыть, что зло и добро давным-давно перемешаны и что на свете нет совершенства?.. Мне кажется, что очень недурно выкинуть этот дрязг из головы, только, конечно уж, не на бумагу.

У Смельского был большой, богатый дедовский дом. Приятель мой любил и картины, и вещи; покупал их -- и не разорялся; жил, как говорится, в свое удовольствие: любил угостить хорошеньким обедом; давал в год два именинных бала, с тех пор как женился на своей Лизаньке; держал две лихих четверни, и все это не мешало ему быть очень счастливым... И как будто богатый молодой человек непременно должен быть повесой; непременно должен не уметь наслаждаться настоящим?.. Конечно, слишком немногим дается все; правда и то, что богатство или родовая знатность очень часто бывает посильным вознаграждением какого-нибудь недочета; но ведь это только очень часто, а не всегда... Все, господа, не без исключений!

После расспросов, обыкновенных между военными, о сослуживцах, о переводах, о зимних квартирах, о наградах, о старых и новых начальниках речь перешла к положению Смельского.

-- Ну, давно ли ты женат?

-- Да вот уж четвертый год, братец.

-- А когда изволил променять свой гвардейский мундир на этот статский сюртук?

-- Почти тотчас же после свадьбы.

-- И ты мог так скоро облениться?.. Жаль, очень жаль!.. Ты бы ушел далеко!

-- Григорий Федорович вышел в отставку по моей просьбе, -- сказала Смельская.

-- Виноват!.. Но если я задумаю жениться, то еще прежде свадьбы непременно испрошу у моей будущей супруги позволение оставаться во фронте до necplusultra.

-- А ты разве не начинал еще задумывать?

В эту самую секунду принесли самовар, и как-то случайно глаза мои встретились с двумя прелестнейшими черными глазами какой-то полненькой пятнадцатилетней брюнеточки, которой я почти и не заметил прежде с попыхов... Чудная вещь все эти хорошенькие глазки!.. Я вспыхнул и онемел -- но длинные ресницы опустились, и только изредка сквозь эти мягкие, шелковистые занавески светлелся волшебный огонек черных, больших очей.

-- Что ж, брат, ты замолк?.. По всему видно, что ты начинаешь задумывать, -- продолжал Смельский, повторяя, таким образом, для шутки свой прежний вопрос.

-- Начинаю, любезный, начинаю! -- отвечал я, почти не понимая, о чем идет речь.

-- Ага, господин гусар, попались!.. -- подхватила Смельская, улыбаясь. -- Кто же она -- блондинка или брюнетка?

-- Брюнетка.

-- И, верно, очень мила?

-- Чрезвычайно!

-- А давно ли вы познакомились с нею?

-- Вот презатруднительный вопрос! Она мне нравится до того; она так неожиданно обворожила меня собой, что я всякий раз нахожу в ней какую-нибудь новую прелесть и всякий раз думаю, что вижу ее только в первый раз.

-- Однако ж вы все-таки можете мне сказать, когда именно было первое ваше свидание.

-- Уверяю вас, что я и по сию пору не успел еще опомниться: мои воспоминания так смутны, что мне, право, кажется, будто я узнал ее только сегодня.

Едва успел я договорить -- и моя брюнеточка, верно, уж нечаянно, уронила ножницы и как-то очень долго не могла найти их.

-- Не посветить ли вам, Наталья Николаевна? -- сказала Смельская.

-- Ах, не трудитесь, сделайте милость! Я уж нашла теперь! -- отвечал звонкий, приятный голосок.

Когда все пришло в прежний порядок, веселая хозяйка стала продолжать.

-- Вы извините меня, Петр Петрович, а я опять к вам со своими расспросами; вы так дружны с моим мужем, что я позволяю себе подобную докучливость.

-- Помилуйте! Какая же тут докучливость? Напротив, я чрезвычайно благодарен вам за ваше участие.

-- Итак, если это не тайна, скажите мне имя вашей брюнеточки.

-- Вот это для меня совсем уж не трудно: ее зовут любимым моим именем -- Натальей.

Тут опять что-то упало, опять надобно было поднимать, и на этот раз я был подогадливее прежнего. Я бросился услуживать, увидел что-то белое: верно, клубочек, подумал я, схватил -- это была ее рука... Я стал извиняться в неловкости; брюнеточка стала извиняться в том, что заставила меня беспокоиться; Смельские стали смеяться... Вдруг сильный стук у ворот обратил общее внимание... Все замолкли, но у меня, не знаю от чего, билось сердце и горела правая рука... Чудная вещь!..

-- Это что значит? -- закричал Смельский. -- И кто изволил придумать запираться с девятого часа?.. Эй!.. Кто-нибудь!.. Беги!.. Да если это Николай Иванович, так просить сюда!.. Послушай! -- продолжал он вполголоса, обращаясь ко мне: -- Ты увидишь сейчас предоброго, прелюбезнейшего старика: это Смолянов... Он нанимает у меня соседние комнаты, и мы друг у друга почти каждый день... Эта хорошенькая малютка -- его дочь, и если ты хочешь, я тебя с ними познакомлю.

-- Вот мило!.. Да хотеть?.. Ты меня очень обяжешь!..

-- Раненько же вы, Елизавета Павловна, начинаете привыкать к затворничеству, -- сказал вошедший старик приятной, веселой наружности, целуя руку хозяйки, -- и верно, в эту темнедь я бы попраздновал трусу, если бы не было со мной вот этого храброго защитника.

Тут он указал на десятилетнего карапузика -- кадета, который, как и следовало всякому честному малому, не обращая внимания ни на хозяйку, ни на хозяина, ни на гостей, целовал свою сестру и очень заботливо перетаскивал запас конфет из ее ридикюля в свой кивер.

-- Хорош, хорош, брат Владимир, -- продолжал старик Смолянов, -- ты же позабыл Елизавету Павловну, -- тогда только конфектный воин подошел в свою очередь к ручке и потом шаркнул несколько раз со всеми претензиями на ловкость.

Я очень люблю смотреть, как раскланиваются дети: они сперва укрепятся на одной ножке, потом отставят другую -- и пресмешно засеменят на одном месте.

-- Однако ж я пойду искать виноватого по горячим следам, -- сказал Смельский.

-- Пожалуйста, не трудись, -- отвечал я, и тут же описал мое бегство из повозки, мой испуг и невольное движение руки, чтобы запереть за собою калитку... Все смеялись... Вслед за тем я был отрекомендован Смолянову, и уж разумеется, что при сей верной оказии мне было очень возможно познакомиться и с его дочерью... Мы стали вклёпываться в знакомство лиц, и по справке оказалось, что с год тому назад нам случилось провести несколько минут вместе на станции по Московскому тракту. Вечер, ужин и час после ужина прошли неприметно. Вы, конечно, догадаетесь, что из уважения к старичку я уступал ему место подле хозяйки и сам, как-то без всякого намерения, садился рядом с Наташей. Год незнакомого знакомства -- не шутка! Есть о чем поразговориться!.. Куда вы и вы ехали, как вы и вы проводили время, надолго ли вы и вы в Петербурге? -- Не знаю и не знаю, было ответом; но кто же, господа, знает будущее?..

-- Завтра день рождения моего кадета; он хочет дать нам сытный обед, и потому покорнейше просит всех присутствующих пожаловать к нему в два часа пополудни, не исключая даже ни меня, ни своей сестры, -- сказал Смолянов, прощаясь со всеми...

Вы сейчас только слышали, до какой степени я уважаю старость и потому, конечно, найдете очень естественным и, может быть, весьма похвальным, что я взял свечку и решился проводить милого, почтеннейшего старичка до его комнат по темному коридору...

Как умен архитектор, строивший дом дедушке Смельского: он сделал в этом темном коридоре две маленьких лестницы... Разумеется, что тут надобно поддерживать даму: ведь мало ли что может случиться! Я предложил свои услуги Наталье Николаевне -- и опять у меня загорелась правая рука, и опять сильнее забилось сердце.

Как мне нравится, что в пятнадцать лет она так осторожна!.. И что за охота рисковать?.. Она так тихо спускается, так тихо поднимается!.. Верно, она знает, что береженого и бог бережет.

Мы раскланялись и пожелали друг другу покойной ночи... Покойной ночи!.. Как легко пожелать это и как трудно иногда этим воспользоваться!.. К тому же, господа, не чудные ли вещи все эти хорошенькие глаза, этот мягкий, обманчивый клубок и эти маленькие лестницы?..

Простившись с хозяевами, я пошел в свою комнату: усталый и сытый Петрушка дремал на стуле. Я разбудил его, разделся, лег, погасил свечку, зажмурил глаза; но спать и лежать зажмурившись -- большая разница!.. Я не спал!.. Повернусь направо -- передо мною черные глаза, клубок и две лестницы; повернусь налево -- передо мною две лестницы, клубок и черные глаза; лягу ничком -- опять та же история; лягу навзничь -- еще хуже: надо мной летала какая-то знакомая тень; надо мной сияли и горели дивные очи, как волшебные огни; а искры-то вот так и сыпались на меня из этих очей, и прямо на сердце, прямо в душу... Воля ваша! А все это очень чудные вещи!..

Однако ж я поутру проснулся -- и это удивительно как хорошо доказывает, что я спал.

-- Петрушка!.. Бриться!.. Духов!.. Помады!.. Новый вицмундир!.. Новые эполеты!.. Все новое!.. Понимаешь?

-- Понимаю-с, Петр Петрович!

Мне показалось, что он сделал ударение на слове понимаю-с, и я закричал на него:

-- Врешь, дурак!.. Ты ничего не понимаешь.

-- Я ничего не понимаю, Петр Петрович.

-- Ну то-то же!.. Бриться!

-- Готовое.

-- Который час?

-- Половина одиннадцатого-с... Прикажете подавать кофе?

-- Хорошо!.. (Кофе принесен)... А что, встал Григорий Федорович?

-- Он уехал к обедне в больницу вместе с барынею и барышней Смоляновой.

-- Разбавь-ка одеколон водою и подай мне в стакане... Понимаешь?

-- Понимаю-с!.. Не прикажете ли нанять карету?

-- Не надобно!.. Я сегодня целый день дома.

-- Понимаю-с!.. Стало быть, изволите кушать у Григория Федоровича?

-- Нет! Меня просил к себе Смолянов.

-- Понимаю-с!

-- Послушай! Не смей говорить, что ты что-нибудь понимаешь. Слышишь?

-- Понимаю-с, Петр Петрович! Я не буду понимать-с!..

Через полтора часа я завтракал у Смельских. Еще через полтора я стал беспрестанно поглядывать на часы; наконец, мы собрались и пошли.

Так как дом Смельского не перестраивали в эту ночь, то нам опять надобно было проходить две маленьких лестницы... Я подал руку Елизавете Павловне: она опиралась гораздо крепче, нежели вчерашняя моя спутница, и -- чудная вещь! -- у меня нисколько не горела правая рука, нисколько не участилось биение сердца!.. Отчего бы это, подумал я?.. Ответа не было, потому что душе моей было не до ответов...

Мы обедали весело... После кофе Наталья Николаевна села за арфу, Елизавета Павловна за фортепьяно, а мне дали флейту Смельского.

Согласен, что трио очень хорошая вещь, но гармонические дуэты я предпочитаю всему на свете; особливо в молодости они восторгали меня до небес. Конечно, и теперь иногда, под веселый час, выполнишь с Натальей Николаевной довольно удачно одну или две штучки в неделю, только надобно признаться, что уж далеко не так, как бывало: прежде как-то играешь, играешь, кажется, весь уничтожишься от упоения, а смотришь, сердце громко повторяет усладительное: bis.

Быстро протекли недели Великого поста. После ранней обедни в первый день праздника я пошел к Смоляновым с поздравлением.

-- Петр Петрович!.. Не по-христиански!.. Не по-христиански, Петр Петрович!.. -- говорил мне Николай Иванович, когда я хотел поцеловать руку Натальи Николаевны.

-- Пожалуйста, decapo, -- продолжал он, -- если не хотите поссориться!

Она вспыхнула: она походила на розу, а я с этим decapo с ног до головы был настоящий мешок.

И неужели вы не поцеловали? -- спросят меня все мужчины... И неужели вы осмелились? -- скажут мне все светские дамы. -- Поцеловал, господа!.. Осмелился, милостивые государыни!.. Другие времена, другие нравы; и разве я виноват, что заслужил искреннюю дружбу и полную доверенность?

Говоря откровенно, я страдал от этого христианского поцелуя и через две недели, не переставая страдать, я начал действовать.

Прошел день!.. О, это был ужасный день!.. Я лег после полночи и встал прежде первых петухов, то есть я ложился только для того, чтобы измять постель. Наконец прошла и ночь, но легче ли мне от этого?.. Мне должно было дожидаться до двенадцати часов: вот время, назначенное для ответа.

-- Петрушка!.. Карету!.. Живо!..

-- Куда прикажете ехать?

-- На Выборгскую к самому последнему дому; оттуда к самому последнему дому на Песках; потом на Васильевский остров в самую последнюю линию и так далее.

Петрушка посмотрел на меня выпуча глаза, кажется, что пожал потихоньку плечами, захлопнул дверцы, вскочил на запятки и закричал:

-- На Выборгскую!

-- На Выборгскую! -- повторил кучер, и карета понеслась.

На этот раз бедный Петрушка понимал, я думаю, только то, что у него заболит голова от ужасной, продолжительной тряски... Наконец я воротился.

-- Стой!.. Дверцы!.. Проворнее!..

Тут следовали гигантские прыжки на лестницу... Я вошел в залу: стенные часы звонко и медленно били двенадцать; этот бой отзывался на душе...

-- Да или нет? -- сказал я, входя в гостиную Смельских, и, верно, очень трогательно, потому что Елизавета Павловна громко засмеялась. -- Ради бога, скажите мне: да или нет?

-- Нет, милостивый государь, нет! Извольте прежде садиться.

-- Не мучьте, пощадите меня! Выговорите только одно слово: да или нет?

-- Что с вами делать? Верно, уж приходится сказать; радуйтесь же: да!

Едва она произнесла это роковое да, и я уже упал к ее ногам; рядом со мною лежали опрокинутые кресла с лопнувшей спинкой; немного подалее -- богатый экран, разбитый вдребезги... Елизавета Павловна помирала со смеха, а я... я был в таком положении, о котором и по сию пору не могу отдать себе никакого отчета. Помню только, что через минуту я увлек Смельских к Смоляновым; через две я обнимал и Наталью Павловну, и доброго старика, ее отца; через три дня нас обручили; через две недели я возвратился из церкви с молодою женою; отобедал; отужинал и, запирая дверь своей спальни, тихонько сказал Петрушке быть осторожным! И добрый Петрушка, от избытка сердечной радости, прокричал во все горло свое любимое: понимаю-с!

Не бойся ничего, моя милая...

Небо покрыто облаками...

Я не увижу румянца стыдливости...

Мы подождем ночи...

Демутье

Глава III. Чин

Там, добрый маркиз,

верно срисованный,

первый засмеется над самим собою.

Ж.Б. Руссо

Я уснул утомленный; впрочем, как и не утомиться человеку, озабоченному свадьбой... Но каково же было мое пробуждение?.. Меня ласкало какое-то обворожительное, роскошное прикосновение чего-то сладостного, нежного, чего-то неизъяснимо прелестного... Я открыл глаза... Ее уста касались моей щеки; ее глаза горели над моими огнем любви и желания... Мне тотчас пришла мысль, что, будучи женихом, я обещался ей исполнять все, что только она захочет. Давши слово -- держись!.. О! На этот счет и в то время, и после я был всегда самым честным человеком... Через несколько мгновений... я... я пошел одеваться...

-- Вы очень бледны, Петр Петрович!

-- Вы очень глупы, Петр Иванович!.. -- так разменялся я приветствиями с моим Петрушкой.

Я нарочно не спешил с туалетом и только через полтора часа отправился в будуар моей Наташи... Как ей к лицу этот щегольской визитный капот! Эта пышная уборка головы!.. Но это для света, для толпы!.. А для меня? -- Для меня этот вспыхнувший румянец, этот жгучий взгляд, эта чудная полуулыбка, которая так много значит, это нежное пожатие руки и эти...

Одиннадцать часов вечера, показывали бронзовые столовые часы: я позабыл их завести вчера, и что ж мудреного?.. Меня самого так далеко завела любовь!

Но, господа! Уж рассказывать ли вам полно все эти мелочные подробности, которые так приятны для меня и которые вовсе не занимательны для вас?.. К тому же я вам должен сказать, что вся вторая глава моего истинного происшествия, или, если вам угодно, моих истинных происшествий, есть только эпизод, а не начало истории. Она помещена мною с тою целью, чтобы показать вам, как я близок к Смоляновым. Маленький кадет, которого видели вы в тени, на последнем плане, в семейственной картине у Смельских -- есть герой моей книги... Таким образом, знавши наши отношения, вы можете ручаться за истину моего рассказа и закладывать в споре любую пустую голову: в закладах недостатка не будет.

Я провел Наташу в гостиную Смельских: мы знали, что там сидит и наш старичок... К чему ж во мне этот гордый вид; к чему эта самонадеянность при входе к ним?.. Таков всегда человек!.. Такова наша слабость!.. Богач не берет взяток -- и беспрестанно твердит о своей бескорыстности; недалекий бедняк рано приходит к должности, поздно возвращается домой -- и жалуется на скудость наград; наш брат, писатель по цеху, напишет какую-нибудь небылицу в лицах, разделит ее на четыре части (как, например, я, многогрешный), назовет ее романом (тоже, как я), да еще каким романом? -- Историческим! Прошу покорно! -- И только в силу этого названия требует себе диплома на бессмертие!.. Журналист вовремя издает свой тощий журнал -- и безжалостно грызет своих товарищей за их неисправность: ему нет никакого дела до побочных обстоятельств... Молодая жена прожужжала уши своим знакомкам, говоря о верности... И разве все, что им удастся сделать хорошо, не есть их долг?.. И разве я... К чему же во мне этот гордый вид? К чему эта самонадеянность? К чему я так значительно пожал руку Смельского?.. О, жалкая смесь Бардуса с Ньютоном!.. Но как много взято от Бардуса и как мало от Ньютона!..

Прошел, промчался медовый, сахарный, серебряный, золотой, одним словом, какой вам угодно первый месяц после свадьбы. За ним прошли еще и еще месяцы, прошел год, два, два с половиною, прошло пять лет, прошло десять. Я командовал бригадою; по-старому любил свою двадцатишестилетнюю Наташу; боролся, играл в жмурки и возился со своими четырьмя ребятишками, которые всякий день после обеда, когда я ложился отдыхать, называли своего папиньку какой-нибудь горой и преспокойно переправлялись через меня вместе с игрушками.

Старик Смолянов давным-давно служил в Сибири, и из всего общего нашего семейства оставался в Петербурге только один Владимир Николаевич, которому наступил тогда двадцатый год. По чрезвычайной слабости здоровья, его выпустили из корпуса к статским делам. Время этого выпуска есть начало нашего повествования.

Кто не бывал кадетом, тот никак не может обнять, не может постигнуть вполне обширной, обольстительной идеи: я выпускной].. Для того слова: басистый