Melodies of Love

Содержание

ВСТРЕЧА

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

СТРАННЫЕ ЛЮДИ

ТИХАЯ МУЗЫКА

ENJOY!*

ИНЕССА

ХУДОЖНИК

АВГУСТОВСКИЙ МОТИВ

СЕЛЬСКИЙ ЭТЮД

КАРНАВАЛ

СТРАСТЬ

ЭЛЕГИЯ

STORYCORPS*

НОСТАЛЬГИЯ

РЕКВИЕМ

ДИМКИНА ЛЮБОВЬ

ПРИМЕЧАНИЯ

Рожденные в суете, живущие второпях, едва

сложившиеся и уже рассыпающиеся,мы бродим

по неосвещенной сцене жизни, наталкиваясь на

призраки когда-то близких нам людей.

ВСТРЕЧА

За десять лет гастрольной жизни мне ни разу не удавалось побывать в городе моего детства, когда-то таком тихом и провинциальном. С волнением я думал о предстоящей поездке, о встрече с теми, с кем прошли детские годы и чьи лица представлялись уже с трудом. Почти двадцать лет, как я уехал оттуда по твердому настоянию моей властной и крутой бабки, вселившей в меня мечту о легкой и красивой жизни, заработанной двумя десятками лет денного и нощного труда. Теперь уже совсем беспомощная, брюзгливо раздражительная, она все еще жила тем временем, когда плоды моей славы только созревали в тайниках ее подсознания.

Накануне отъезда я иду к ней, тщательно выбритый и выглаженный. Как обычно, она полулежит в своем широком мягком кресле.

- А-а, барин пожаловали. Поставь чайку. - Сонно улыбается.

Зная как ее расшевелить, я беру со стола истрепанную колоду карт, разбрасываю любимый ее пасьянс. Все, что она говорит потом за чаем, давно знакомо, но в этот раз я вслушиваюсь в ее рассказ с особым вниманием.

- Да, такие дела твои, господи. Война. Люди как звери, а он сядет бывало в углу казармы и смотрит, кто что делает. Тот сапоги чинит, другой что-нибудь шьет. Все присматривался, учился. - Это она о соседе из нашего многосемейного двора. Для нас он был просто дядя Володя. Все его любили, и взрослые, и дети. Помню цветы у его окон, старую вишню, под которой он любил сидеть, подложив под ногу костыль, его бледное доброе лицо. Для каждого у него всегда находились сладости, книжки и просто хорошие слова.

- После госпиталя собрал какой мог инструмент и пошел от села к селу людям помогать. Все умел делать. Так и выжил. Где накормят, где спать уложат, а то и с собой дадут. Умница был, а весь побитый... - Она делает длинную паузу, и я, не давая ей уснуть, подсказываю наизусть:

- Так и домой дошел. Хотел пойти на завод механиком, но врачи запретили, сапожничал дома, брал такое, что и в руках не держалось - никому не отказывал.

Она меня уже слышит и продолжает с прежней интонацией:

- Кто картошки принесет, кто муки немного, а кто и так. Потом легче стало, купил себе баян, стал детей учить. Четыре класса закончил, а сколько книг перечитал. Жену на медсестру выучил, на экзамены сам с ней ходил. Всё учебники от нас прятала, стеснялась. - Она вздыхает: - Ох ты, господи, воля твоя... Ты печенье бери, там, в шкафчике... Ира вчера была, говорила, что определили его таки в школу баян преподавать, пошли навстречу. Счастливый теперь, как на свет народился.

Ира давно умерла, но еще живет в ее воображении. Ее фотография, украшенная пожухлыми кленовыми листьями, висит над столом среди семейных реликвий.

- Она в войну тоже гадать ходила. Всем хорошо гадала. Вижу, говорит, живой твой, скоро вернется, жди. С того и жила, боялась только в одно село два раза попасть. А то, было таки раз, зашла. Видит, навстречу баба бежит, узнала. Ноги, говорит, так и подломились, так прямо в снег и села. Думала убьют, а баба подбежала, обнимает, целует: Ой, родненькая ты моя, вернулся, вернулся мой Иван, живой, пресвятая Дева. Все, как ты гадала. Дождалась. А сама смеется, плачет, и я, говорит, тоже плачу, обнимаю ее, а встать не могу.

В этом месте веки ее краснеют, она вздыхает и начинает дремать. Нить воспоминаний обрывается, и самое время выдернуть другую, но я медлю. Стоит ли? Полвека отделяют ее от меня и более семидесяти лет от розового детства. Откуда же ей знать, о чем и как мне сейчас рассказывать, чтобы дорогие мне тени снова обрели плоть?

Бабка просыпается и какое-то время смотрит на меня острым неосмысленным взглядом, медленно жует губами сначала вхолостую, беззвучно, но я уже догадываюсь - речь идет, наверное, о моих первых приобщениях к святая святых - великому искусству. Говорит она об этом всегда с раздражением, переживая все заново, и в ее глазах сквозит растущая обида:

- Я им перешиваю платья целыми днями, спину гну, занимайся только, деточка, а он... пойдет, по клавишам постучит и с кошкой играть.

Это у соседа через дорогу рояль был, у Адьки. Ходил я к нему одно время постоянно, конечно, не для того, чтобы играть с кошкой или демонстрировать свое искусство в изготовлении разных игрушек, а больше для удовольствия видеть его старшую сестру, в которую был безнадежно влюблен.

- Кто это мог выдержать? - продолжает жаловаться бабка. - Он играет (это уже на скрипке), а я должна следить по нотам. Попробуй только прозевать, где остановился, - так и кинет. Ой, людоньки добрые, издевался, как хотел. Первые два года от этого скрипа голова не проходила, с соседями перестала разговаривать. Майорша старая приглашает: Пусть Юрочка приходит на именины, только без инструмента. Я, знаете, человек больной, нервный... А он теперь и благодарит.

Сейчас пойдет, понесет, и если не снять с ее души пену закипающего раздражения, доведет себя до сердечного приступа. Вполголоса запеваю ее любимую. Она кивает головой, жует губами, глаза стекленеют. Но я не даю ей уснуть, хотя нелепо ждать от нее чего-то нового. Мне просто хочется еще немного побыть в той атмосфере.

- А помнишь Кольку? Мы его Малышом звали.

Она улыбается.

- Способный был, чертенок. Из школы прибежит, за стол сядет и не поднимется, пока все не выучит. Еще успевал отца встретить. Тот всегда после работы возле будки на углу останавливался, где пьянчужки собирались. Схватит за рукав и тянет от них. Сволочь ты, дрянь паршивая. Тот идет, слюни пускает: Ну, Коля, чего ты? - А чего ты, дрянь паршивая, сколько вон выпил? - Дывысь, половину ровно. И отдает ему недопитый стакан... О, люди, люди... Алиментша, тоже, по лагерям военным все ездила, поварихой. Первого кисляком заморила, месяца еще не было. А потом, как вернется, родит и в суд, на алименты. Все с начальством путалась... Ох-хо-хо. Святые дела твои, господи.

Она прикрывает желтые белки глаз, всхрапывает. Кажется, аудиенция окончена.

Лежа на верхней полке вагона, я пытался уснуть, но глаза открывались сами собой. Было видно, как по серым пупырышкам перегородки откуда-то снизу карабкаются похожие на летучих мышей хрупкие тени. Они цеплялись острыми коготками, срывались, бесшумно падали вниз. Устав за ними следить, скользнул взглядом вдоль стены, в самый угол, где в полумраке будто пряталось что-то живое. Я знал, оно бесплотно и скоро уйдет, оставляя после себя едва уловимый аромат хвои, елочных украшений, ожидания гостей...

Немощеная улица с открытыми дворами, подстриженными кустами желтой акации и овощными грядками вдоль узкой, в два колеса, проезжей части. В большом доме только одна комната принадлежит нашей семье. Комната совсем маленькая, но зимой здесь тепло и уютно. Трещит сверчок за печкой, три примуса в общей кухне-прихожей вторят ему на разные голоса. Летом прямо через окно можно выйти в соседний двор, где всегда много цветов и рыжий Тузик ревниво оберегает придверной участок своего угрюмого хозяина, не оставляя без внимания ни одной пары пробегающих мимо детских ног. В жару мы перебираемся жить во двор, к нашему сараю, где все под рукой: свой огород величиной в два стола, летняя печка из трех кирпичей, табуретки и обеденный стол в виде перевернутого ящика. Там мы и спим под старой скрюченной сливой, еще дающей удивительно вкусные плоды. Пока мать работает, бабка делает из меня человека, приучая к труду. Мне и картошки накопать, да так, чтобы кусты остались целы и дали новую завязь, и воды наносить, и щепок для печки собрать. А когда, кажется, все уже сделано-переделано, и я вольным ветром мчусь по двору, набирая скорость, она перехватывает меня на очередном витке и, не внимая моим мольбам, безжалостно вталкивает в сарай, запирая тяжелую дубовую дверь на большой амбарный замок. Неимоверно долго продолжается эта ежедневная экзекуция, в течение которой я беспрерывно должен терзать несчастную скрипку. А как обидно видеть своих сверстников, гуляющих в это время на свободе. Ревниво следя за ними через широкую щель в дверях сарая, я не оставляю без внимания и старый будильник, висящий на ржавом крюке, время от времени прислушиваясь, не остановился ли он вовсе, так медленно двигаются стрелки. В тот же миг в просвете двери появляется седая голова, и я, хватаясь за смычок и досадуя на свою оплошность, что было мочи пронзительно визжу на самой тонкой струне.

Конечно, будильник был слишком стар и медлителен для моих семи лет, слишком педантично вел подсчет времени. Чтобы сломить его упрямство, я часто подвешивал его за ножки, крутил волчком, легонько ронял - все напрасно. Однажды, оставив этюды и гаммы, я попробовал наиграть знакомую мелодию, потом другую, а после и просто все, что приходит в голову. Молодые хозяйки, возвращающиеся с базара, останавливались на улице, прислушиваясь к непривычным звукам, доносившимся из столь неподходящего места, и я забывал на какое-то время следить за неповоротливыми стрелками, пропуская долгожданный момент освобождения. Зато потом, когда замок, наконец, щелкал, как несся я, позабыв обо всех радостях свободного творчества, по узкой, горячей от солнца, дорожке, усыпанной мелкими, покалывающими босые ноги, камешками, прямо на улицу и, если там никого не было, дальше через дворы, мимо будки Тузика, к самому оврагу. Пес с хриплым лаем срывался вдогонку, но... куда там!

Тузика никто не любил. Дети - за необщительный нрав и верность собачьему долгу. Взрослые - за удивительную способность безошибочно предсказывать покойника. Заслышав его низкий срывающийся вой, они в тревоге бросали все домашние дела и шли смотреть, куда показывает его черный мокрый нос. Тузик никогда не ошибался. Ровно за три дня до назначенного свыше срока он начинал отпевать, причем все это время не гонялся за нами и казался совсем старым и больным. Кончил он плохо. Как-то под вечер, понюхав миску с помоями, он не стал есть. Опустив хвост, стоял на своих коротких кривых лапах и виновато смотрел на хозяина. А когда из его собачьей груди вырвался скорбный протяжный стон, тот молча взял ружье и отвел его в овраг. Там и закопал. Что ж, он был честный пес и не умел хитрить... Через три дня схоронили и самого хозяина - кирпичом на стройке убило. Бегать по двору стало безопасно, но каждый раз, минуя пустую собачью будку, мы невольно прислушивались, не раздастся ли оттуда знакомый хриплый лай...

Потом все немного подросли. Главным среди нас стал Батя, потому что к нему приезжал из Одессы старший брат-моряк, да и сам он быстрее всех ходил на лыжах, искусно лепил фигурки из глины и организовывал феерические снеговые сражения. Вторым, пожалуй, был Актер, покорявший всех своей добротой и редкой красоты голосом. Это он привел к нам Катьку из 23-го номера, придумавшую дворовые концерты, совершенно перевернувшие нашу беззаботную жизнь. А пока этого не случилось, я тоже старался завоевывать авторитет, как умел. Мастерил проекционные фонари из обувных коробок, рисовал фильмы-картинки на промасленной бумаге, делал всем удочки для ловли бычков. Но на реку нас отпускали редко, к живым картинкам скоро потеряли интерес, а за рогатки я первый же и получил хорошую взбучку.

Были и другие - Длинный, Малыш, но они ходили тогда в ранге рядовых. С приходом Адьки в нашу жизнь пришли книги, мои занятия на рояле в доме с голубыми ставнями и любовь к его старшей сестре - первая любовь.

Я думал о них и пытался представить, кем они стали. Батя, Актер, Адька, Малыш. Пожалуй, не сомневался я только в Актере.

Покинув гостиницу, я спустился к реке. Узкая тропинка вела густыми зарослями, и от терпкого запаха молодой листвы кружилась голова. Неожиданно за поворотом чуть не столкнулся с девчонкой - испуганно таращит большие серые глаза.

- Ты что? - отбежала в сторону.

- Я ничего. Заблудился.

- А-а, - погрозила пальцем.

Вот и река. Как часто я видел ее во сне, стремительно переливающуюся из одного чистого плеса в другое, с треском стрекоз в высокой траве извилистых берегов, со свистом стрижей, срывающих с воды золотые блики, с беззаботным смехом, перебегающим от шатра к шатру, ржанием лошадей и звоном гитар. Сейчас она неподвижно лежала у моих ног в прямых, срезанных экскаватором, берегах, разбухшая от грязных стоков, пузырящаяся маслянистыми гнойниками. Разочарованный, я долго стоял, прислушиваясь, как траурные нотки проникают в самое нутро, и, чтобы не дать им раззвучаться в полную силу, повернул назад по проторенной уже дорожке, мимо прячущейся где-то в кустах сероглазой девчонки, стараясь думать о другом.

Словно перевернулась стертая страница . Поскрипывал педалью старый рояль. Причудливые тени от свечей играли в белых кружевах. Черные завитки шелковых волос вздрагивали на тонкой шее, и губы будто касались украдкой приглушенных звуков, пушистыми комочками падающих в тишину...

Я сел в автобус и поднялся в гору. Перед окном проплывали новые многоэтажки, по асфальтовым тротуарам буднично сновали прохожие. Все чужие, незнакомые лица. Осталось ли от того времени хоть что-то, чем мы когда-то жили? Пусть забытое, сейчас уже никому не нужное...

Узнал знакомый перекресток. Два небольших парка были разбиты почти рядом, а за ними начиналась узкая улочка с неровной булыжниковой мостовой. Вот он, дряхлеющий музей моего детства!

Какое странное опустошающее чувство. Дома стали ниже, будто вросли в землю, исчезли огороды и кусты акаций вдоль мостовой, а дворы, когда-то так щедро раскрытые ветрам и солнцу, спрятались за деревянными заборами. Ставни приоткрыты, но за плотными занавесками никого не видно. Улица тоже пуста, как вымерла.

Воровато заглянул в наш двор. Новый, белого кирпича дом стоял в глубине, и еще не убранные кучи строительного мусора лежали на том самом месте, где когда-то был сарай и росла слива. Старый наш дом, с перекосившимися дверьми и давно не крашеными подслеповатыми окнами, рядом с ним выглядел совсем убого и казался нежилым. Неухоженные цветочные клумбы топорщились сорной травой, а под развалившимся деревянным крыльцом толклись в пыли грязные утки. Какая-то старуха, приоткрыв дверь, посмотрела на меня сонно и тупо. Я кивнул, но она, испугавшись чего-то, схватила перевернутое у порога корыто и потащила в дом. Голубые ставенки в доме через дорогу были открыты. Я заметил какое-то движение внутри и будто услышал приглушенные звуки рояля. Но на звонок ответил только злобный собачий лай со двора.

Наверное, я выбрал неудачное время, и после концерта все будет по-другому...

Помню, как впервые выйдя на сцену, ощутил враждебную тишину зала. Жалкий и беспомощный, я чувствовал себя совершенно голым перед десятками любопытных глаз. Все, что до этого было ясно и просто, что сотни раз репетировалось, выскочило из головы, и страх, где-то из самых кишек, крупной дрожью вылез наружу. Сцена качалась под ногами, скрипка выскальзывала из враз вспотевших рук. Я молил бога, чтобы свершилось чудо, упала люстра, например, или начался пожар, тогда можно было бы убежать, спрятаться где-нибудь в кулисах, или, по крайней мере, еще раз посмотреть в ноты. Но рояль уже заканчивал вступительные аккорды, и, казалось, возмущение обманутой публики вот-вот должно обрушиться на мою несчастную голову...

Потом еще какое-то время я всеми силами пытался побороть этот страх, начинавшийся уже на генеральной репетиции, при пустом зале. Он преследовал меня даже на выступлениях других солистов, где, разделяя их волнение, я страдал вместе с ними и уходил после концерта совершенно измученный. Многие из моих сверстников, подверженные этому недугу, так и не сумели избавиться от него. Некоторые потом сменили профессию, другие спрятались в театральные ямы. Я тоже было подумывал о бегстве. Но это в прошлом.

Чувствуется усталость - конец сезона.

Хорошо, что не потушили свет в зале. Хочется видеть лица. Вон то кажется знакомым - женщина с глазами мадонны. Высокий чистый лоб, седые волосы. С ней мне будет легко на сцене, ей мое Adagio...

Батя, Актер, Адька. Где они все? Вспомнились старые обиды. Драка на снегу, сломанные лыжи. Батя струсил тогда, убежал, а я получил за двоих. Актер тоже не безгрешен. Только Адька, самый деликатный из нас, умел обходить острые углы - врожденный дипломат. Грустно все же, что их нет. Хоть кто-нибудь пришел бы.

Я снова нашел ее глаза. Время Adagio. Пианиссимо. Пианиссимо. Зал небольшой, мягкий. Звуки, как слабые ростки в тумане, все тоньше и слабее, вздрагивают зябко, замирают. Пауза на полдыхания и сразу удар, неожиданный и сильный, как луч прожектора в широко раскрытые глаза, как крик отчаяния. Бедная моя мадонна. Потерпи. Еще мгновение, и мягкий свет прольется в твое доверчиво открывшееся сердце... Звуки растворяются, почти исчезают... Пианиссимо... Пианиссимо...

После концерта она не прийдет благодарить за кулисы, уйдет одна в темноту улиц, унося на губах тихую улыбку. Другие будут еще чего-то ждать, но я знаю, что с каждой минутой буду терять власть над ними, замечая, как волшебное опьянение сменяется простым любопытством, желанием поближе рассмотреть, потрогать. Скоро и они разойдутся, рассыпаясь в банальных похвалах. Мы все уже внизу...

Ушли, наконец, последние. Электрик топтался в ожидании, пока и я уйду, деликатно сдерживая зевоту. Еще двое, наверное, его дружки, стояли в дверях артистической. Один высокий, с сухим длинным носом, другой - пониже, черноволосый красавец с виноватыми глазами алкоголика. Потерпите, ребята, я мигом. Самому охота побыстрее забраться в номер.

Черноволосый мне определенно нравился. Не из тех ли цыган, что стояли когда-то на реке? Высокий - менее колоритен, смотрел нагловато. Заметил, наверное, мое любопытство. Сейчас заговорит о сложности понимания серьезной музыки, а черноволосый попросит одолжить до утра. Нет уж. Только без сантиментов.

Длинный вытащил из кармана бутылку.

- Сообразим на троих?

И вдруг, без всякого перехода, сгреб меня в охапку и стал трясти.

- Зачирикался, воробышек, своих не узнаешь?

Он подтянул к себе черноволосого.

- А ну, спой, спой ему нашу. Ча-а-ве-е-л-ла-а!

Тут уж я пришел в себя.

- Черти, стойте! Узнаю. Рожи-то, рожи совсем чужие. А носы!

- Все по форме, Юрэк. Лучшие отечественные образцы. - Батя изучал меня со смешанным чувством горечи и ласки. - А ты что-то скрючился, заржавел. Девочку бы тебе нашу сейчас, под хреном.

- Не потянет, - заметил Актер.

- Ничего. Подкрутим, смажем. - Батя спрятал бутылку и, обняв меня за плечи, торжественно объявил. - По случаю возвращения блудного сына, по случаю небывалого случая в истории нашей провинции... возвращения отрока Юрэка в родное здоровое чрево объявляю... - повернулся к Актеру.

- Амнистию, - в тон ему закончил тот.

- Для тебя. Для прочих желающих - небольшой разгуляйчик в узком семейном кругу.

Вытолкав нас на улицу, он подхватил меня под руку и буквально поволок по уже пустынной мостовой. Актер едва поспевал за нами, подбирая шаг. Шел немного боком, чуть позади, как бы пугливо прикрываясь нашими спинами. В тусклом свете редких фонарей я читал в его бледном лице любопытство и ожидание.

На углу совершенно темной улицы, где стоял последний фонарь, остановились, и Батя предложил мне добираться дальше самому. Я не забыл, мол, где живет Актер - все там же, а они мигом, кое-куда, кое за чем.

Пиком нашей уличной славы были дворовые концерты. Готовились они серьезно: придумывались номера и костюмы, рисовались декорации, за чисто символическую плату продавались билеты. Актер был одновременно и автором, и режиссером, и декоратором. У него был врожденный вкус и красивый голос, и конкурировала с ним только Катька, всегда взрывная, темпераментная, изящно легкая в своих импровизированных танцах. Она ревностно охраняла свой успех, и от этого у них с Актером возникали частые ссоры прямо во время представлений. Простыни задергивались, и там, за занавесом, скрытые от любопытных взглядов, две примы нашего ревю поспешно выясняли отношения. Разыгрывались настоящие драмы, во время которых мы с Батей (скрипка и бубен), ответственные за музыкальное оформление, с преглупым видом стояли на виду у всех и не знали, куда себя деть. В публике начиналось движение: кто-то спешил на кухню подкачать примус, прихватив с собой свою седушку, кто-то начинал хлопать, но его тут же одергивали рядом сидящие, не мешай, мол, так надо. Наконец появлялась Катька с размазанными глазами и, властным жестом подавив рокот восхищения, объявляла голосом звонким и томным: Выступает Народная артистка Екатерина Парижская!. И все становилось на свои места. Матроны доставали платочки, у стариков раскрывались рты, и на новые брюки из самокруток просыпался горячий пепел.

Но вскоре что-то случилось. Поползли слухи, что дети, мол, пьют вино и еще неизвестно чем занимаются после концертов. И наше очередное представление, самое феерическое и грандиозное, где Катька должна была играть одновременно три главные роли, а Актер превзошел самого себя и за три дня расписал все декорации, представление, на котором должны были присутствовать соседняя улица и два переулка, было поставлено под удар. На последней репетиции нас было только четверо. Остальным запретили выходить из дому под любым предлогом. Актер упрашивал освободить узников, обещал уничтожить все билеты и сжег бы, наверное, всю театральную кассу, но тут взбунтовалась Катька. Она наотрез отказалась идти на жертвы и потребовала давно обещанную ей настоящую пачку. Актер был в отчаянии, ходил по комнате из угла в угол.

- Мамкины сынки, - говорил он, - сидят по домам, набрав в рот воды. Мы можем обойтись без трусливых и предателей, но и среди нас, настоящих артистов, нет единства, - он не смотрел в ее сторону.

- Вы мне обещали, - твердила Катька, - я не могу больше танцевать в этом бумажном тряпье.

- У тебя такое красивое красное платье, - уговаривал Актер.

- Вы мне обещали... всю жизнь.

- Что будем делать? - тихо спросил он и посмотрел на Батю. Тот махнул рукой:

- Пусть покупает.

Я принес кассу...

Помню мы не расходились, ждали ее возвращения. Актер - в углу, рядом с повернутыми к стене декорационными щитами, мы с Батей - за столом, покрытым старой обеденной скатертью, из которой во множестве торчали обрывки ниток. Я представил Катьку в настоящей пачке, легкую, трепещущую от восторга, и почему-то подумалось, что этого никогда не будет, как часто бывает, когда чего-нибудь очень хочешь. Не знаю, о чем думали остальные в эти минуты, но когда в дверях появилась она, по тому, как она вошла, всем стало ясно - судьба наша решена.

- Виной всему старая Кобчиха. Она пустила слух, она угробила дело, - губы у нее дрожали, - опозорила меня при всех, прямо на улице, грозила раскрыть нашу малину, вывести всю эту босячню на чистую воду. Босячню!

Катька резала нас гневным взглядом и говорила все громче, почти срываясь на крик.

- Они расползлись все, все, кто там был, как поганые жуки. Никто не сказал ни слова в нашу защиту. Никто! Слышите? Малина! А я ваша девка! Девка!

Когда она, вдруг, бросилась мне на шею, я совсем растерялся, съежился в ее цепких злых объятиях. В этот момент из другого конца комнаты, где стоял Актер, донеслись сдавленные всхлипывания. Все было, как в самой настоящей мелодраме, и Катька блестяще играла свою последнюю роль. Отпустив меня, она подошла к нему и обняла порывисто и нежно. Всхлипывания прекратились. И тогда я подумал: конечно справедливо, что она выбрала Актера, но, может, это просто из жалости к нему и... Мысль была предательской, и я с опаской посмотрел на Батю, не заметил ли он чего. Поклонник комедии, тот явно чувствовал себя не в своей тарелке и думал, видимо, только об одном, как бы поскорее выбраться из всей этой неловкости. Делая мне незаметные жесты, он боком продвигался к двери. Катька остановила нас.

- Хочу вина, чтоб не даром хоть говорили, - и сразу смутилась, - никогда не пила.

Мы вернулись к столу...

Не вспомню уже, о чем тогда еще говорили, как утешали друг друга, но остро помню новое ощущение, осознание того, что рядом со мной как бы родилось существо загадочное и прекрасное. И тем удивительнее, что этим существом оказалась наша Катька, Катька, к которой все мы относились всегда немного снисходительно, все... кроме Актера. Мы узнали об этом в тот же день, когда, собравшись, как было условленно, вечером в овраге, в последний раз слушали его песни. Успокоенный и счастливый, Актер пел особенно хорошо, и хотя он не смотрел в ту сторону, где сидела его постоянная соперница и партнерша, было ясно, что мы для него уже не существуем. Катька равнодушно грызла яблоки из сада Кобчихи и не реагировала на наши грубоватые похвалы в адрес исполнителя. Кто знает, может в эти минуты она думала о том, что лучше властвовать над одним преданным сердцем, чем быть во власти непостоянства толпы. Кто знает?

Я шел по улице почти на ощупь. В темноте дома походили теперь на безмолвные склепы. Только в одном из них сквозь узкую щель тяжелых ставень сочился слабый свет, будто зажгли лампаду. Я заглянул внутрь и увидел раскрытый рояль и край картины на стене. Кто-то невидимый ходил по комнате, волоча за собой тяжелую тень. Потом свет погас, и я пошел дальше по улице. Неожиданно скоро передо мной возник накренившийся над самым обрывом домик Актера. Постояв в нерешительности перед узкой дверью, я постучал. Внутри послышались шаги, и в окнах веранды зажегся свет.

- Это кто?

- Свои.

Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепь, и в узком освещенном пространстве явились большие настороженные глаза. Я приблизился к ним вплотную и улыбнулся. Натужно проскрипели петли, и поток ослепительного люминесцентного света осветил незнакомую женщину - широкие расплывшиеся бедра, мешковатый живот, мощные, оголенные до плеч, руки, но глаза... Я не хотел этому верить. Это была она, наша Катька, Екатерина Парижская. Не помню, сказал ли я в тот момент что-то, или сделал какой-то знакомый ей жест, но она, вдруг, тоже узнала и, всколыхнувшись вся, тяжело и неуклюже повалилась мне на грудь.

- Не забыл, не забыл нас!

- Какой сюрприз! Вы, значит, вместе, - в тон ей воскликнул я, невольно отстраняясь.

Она вытерла глаза передником.

- Так ты его видел?

- Только сейчас вот, его и Батю.

- И как он тебе... Пьет он, знаешь, боюсь за него.

Как не вязался этот жалобный тон, это тяжелое бабье тело с тем живым образом Катьки-плясуньи, который еще оставался в моей памяти.

- А что Батя?

- Он молодец, спасибо ему, взял к себе на завод, получку сам приносит. Если б не он, не знаю, как и жить дальше... Ну, пойдем, пойдем. - Она потянула меня в дом. - Как же это ты так, неожиданно. Я бы приготовилась. Боже, сколько лет...

В том самом углу, где в памятный день стояли так и не увидевшие свет декорации, на кушетке сидели дети. Они смотрели на меня ожидающе, сосредоточенно, смотрели не столько на меня, сколько на мои руки. Я почувствовал неловкость и некоторое раздражение. Потому ли, что у меня для них ничего не было, или, может, потому, что ничего здесь уже не напоминало о тех давно ушедших днях. В комнате повсюду вышитые занавески, кружевные салфеточки - каждой тщательно продуманное место. И от всего этого ощущение неподвижности, застоя, как в реке, что видел утром. И тот же едва уловимый запах тления.

- Как же они тебя бросили?

- Батя, чудак, он и о тебе ничего не сказал. - Я прочел тревогу в ее глазах и, сообразив, что она думает об Актере, добавил: - Сейчас придут.

Она оживилась.

- Ну расскажи, расскажи о себе, - вдруг увидела себя в зеркале и вся зарделась, - ох! чучело, стыд-то какой. Не смотри на меня! - Схватила какую-то безделушку, растерянно покрутила в руке, стала вытирать передником стул и, спохватившись, что делает что-то не то, исчезла в соседней комнате.

- Знаешь, я еще могу быть красивой, - донеслось оттуда.

Я невольно посмотрел на детей, но они уже потеряли ко мне интерес и увлеченно возились на кушетке.

- Делаешь вид, что не слышишь? - В ее голосе зазвучали знакомые нотки.

- Ты всем нам нравилась, - возразил я.

- Ну, не говори. Ты всегда считал меня истеричкой.

- Первый признак настоящей женщины.

Она засмеялась.

- В таком случае первый признак настоящего мужчины - лицемерие.

И мне подумалось, что не все, видно, еще перегорело в нашей Катьке. Ей еще хотелось немного подыграть, хотя и без публики и без аплодисментов. А я не чувствовал в себе достаточно сил для этого грустного водевиля.

- Что ты имеешь в виду?

- Помнишь тот день, когда мы должны были ставить последний наш спектакль?

- Прекрасно помню: круглый стол, покрытый белой скатертью, бутылка хорошего сухого вина, декорации в углу, каждая из которых достойна кисти лучших мастеров. И в самом центре этого интеръера - юная, пышущая гневом, фея, навеки покорившая в тот день наши сердца.

В этот момент в дверях появилась Катька в темно-красном платье с высоко взбитой прической. Я не верил своим глазам, не мог поверить в это волшебное превращение. Величественная в своих движениях, властно влекущая к себе, она словно вобрала всего меня сразу своими огромными серыми глазами, и я, невольно почувствовав волнение, поднялся ей навстречу.

- Ты стоял здесь, а он был там, в углу, и, помнишь, я подошла к тебе первому.

Она приблизилась вплотную, и у меня перехватило дух. Успел даже подумать, что все может повториться, как тогда, и это будет настоящий скандал. Судорожно глотнув, сказал первое, что пришло в голову:

- Ты играла тогда великолепно.

Она нарочито осторожно поцеловала меня в щеку и, высоко вскинув голову, с надрывом произнесла:

- Это была лучшая роль, и мне суждено играть ее всю жизнь.

И вдруг рассмеялась, просто, и вся размякла. Я почувствовал, что держусь за щеку.

- Что, обожгла? - И снова засмеялась легко и звонко, а в глазах слезы. - Знаешь, я так долго ждала этого выхода. Вот это платье специально сшила. Сколько уже раз перешивала. - Провела по бедрам и снова взорвалась смехом. - Ты мне прости, прости, напугала я тебя. Сейчас переоденусь пойду, не то мой увидит, снова запьет.

Она ушла прежде, чем я пришел в себя. В страхе подумал о детях, немых свидетелях этой сцены. Милые создания, они беззаботно играли то ли в медвежат, то ли волчат, усердно стараясь оторвать друг другу головы. Я бессильно опустился в кресло. В соседней комнате было тихо, совсем тихо.

- Катя, - позвал я, - Катя, ты чего?

Что-то удержало меня в последнюю минуту. Послышались голоса, и в комнату ввалился Батя с ведерной банкой соленых огурцов, а за ним Актер с целой охапкой каких-то свертков.

- Живем, Юрэк! - Батя бережно опустил банку на стол. - Сервис по-русски. Видал нашу Катьку? Не Катька - целый пароход. Эх! Посидим от души. Катюха, шевелись там, пока не перегорело!

Я с облегчением услышал тяжелые шаги в соседней комнате, а через минуту появилась и она сама в широченном сарафане, уютная и неторопливая, будто и не было ничего, просто милая шутка. Только в самой глубине больших серых глаз две холодные вспыхивающие искорки.

- Надрались уже? Сейчас выгоню обоих.

- Все он, - Батя кивнул в мою сторону, - ты ж его знаешь. Сидели втроем, все чин-чинарем, скушали водочки, самую малость, по салатику, глядим, а его уже и дух простыл. Мы туда, мы сюда... ну, думаем, уведет нашу Катюху разбойник, и все дела, прямо из стойла уведет.

- У-у, похабник, не стыдно?

Он нежно обнял ее за плечи.

- Ты лучше посмотри, что я принес, - глаза его загорелись вдохновенным блеском. - Натуральная вырезка, барская нерабочая мышца. - Достал из пакета большой кусок сырого мяса. - Юрэк! Ты должен видеть, как это делается. Всевышний не стал бы богом, если бы у него не было