МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ УКРАИНЫ

Луганский национальный университет имени Тараса Шевченко

Факультет иностранных языков

Кафедра всемирной литературы

КУРСОВАЯ РАБОТА

КОНЦЕПЦИЯ ГОСУДАРСТВА В
АНТИУТОПИЯХ
О. ХАКСЛИ И ДЖ. ОРУЭЛЛА

Выполнил:
студент 3 курса, специальности
«английский язык и литература»
Левченко Я.С.

Научный руководитель:
кандидат филологических наук,
доцент кафедры всемирной литературы
О.А. Верник
Луганск – 2008

2
 СОДЕРЖАНИЕ
Введение……………………………………………………………………….3 – 7
1. Своеобразие жанра антиутопии...……………………………………….8 – 26
1.1. История жанра …………….……...…………………………………….8 – 15
1.2. Особенности жанра ………………...………………………………....16 – 22
1.3. Человек в антиутопии………………………………………………....22 – 26
2. Художественное своеобразие антиутопии О. Хаксли……...…………27 – 43
2.1. Основные характеристики антиутопий О. Хаксли..…………………27 – 33
2.2. «О дивный новый мир» в контексте антиутопического жанра……..33 –
43
3. Антиутопии Дж. Оруэлла. «1984»……..……………………………….44 – 60
3.1. Место «1984» в творчестве Дж. Оруэлла ….……………………...…44 – 48
3.2. Человек в антиутопии Дж. Оруэлла……………………………….…48 – 50
3.3. Государственное устройство тоталитарного общества в «1984»…..50 – 60
Выводы …………………………………………………………………..…61 – 63
Список использованной литературы ……………………………………..64 – 66

3
 ВВЕДЕНИЕ

Среди разнообразных жанров и литературных направлений, которые

дал нам двадцатый век, особое место занимает антиутопия как наиболее
типичный и характерный элемент данного столетия, проявившийся не только
в литературе, но также и в других видах искусства и социальной мысли,
напр. политология, обществоведение и т.д. Антиутопия, возникнув в
литературе, стала качественно новым жанром, четко выделяющимся из всего
многообразия других жанровых течений и направлений. Главная и даже
единственная проблема, которую затрагивают (но вариантов решений
которой практически никогда не предлагают) авторы – это человек в
тоталитарной механистической общественной системе; его роль, место,
значимость, личность и индивидуальность которые подвергаются
необратимой трансформации и вырождению под тотальным давлением
бессбойного государственного механизма.
Само понятие человек претерпевает значительные изменения в сторону
упрощения примитивизма: он является одним и миллионов «винтиков» на
которых зиждется государственная машина, его действия, слова и мысли
подчинены одной-единственной цели – поддержание существования и
работы тоталитарной системы, и если хотя бы одно слово или даже
выражение лица вызывает сомнения относительно лояльности к
существующему строю, человек-винтик немедленно «испаряется», не
оставляя за собой ни малейшего следа [3,34]. А разве может быть иначе, если
«свобода – это рабство», «война – это мир» и «незнание - сила»?
Метаморфозы самой концепции человека в тоталитарной системе
представляют собой большой научный интерес, поскольку антиутопические
произведения делают своеобразный прогноз на (отдаленное) будущее исходя
из положения вещей современных авторам [38,23]. Официально
декларируемые права и свободы человека в первой половине двадцатого
столетия находятся в резком противоречии с фактическим их положением,

4
особенно в тоталитарных государствах. Возникшие со времен античности
идеи о человеческом достоинстве и ценности; о человеке как цели, но не
средстве (И. Кант) предаются полной профанации и забвению в ходе
реализации утопических планов и программ. Сравнение гуманистического и
антиутопического подхода к человеческой личности, очевидный контраст
между ними, и некоторые параллели могут дать довольно интересные
результаты и привести к неожиданным выводам.
Двадцатое столетие изобилует также жанрами от антиутопии
отличными, но современными ей; детальное сравнение в синхронической
перспективе было бы весьма объемным и, по всей видимости,
затруднительным в виду многочисленности литературных направлений
двадцатого века и отсутствия четких разграничительных критериев для
окончательного определения жанра того или иного произведения [5,65]. Но
выделение основных черт и характеристик антиутопии как жанра (или
антижанра), благодаря которым она считается отдельным и даже
самостоятельным направлением в литературе, весьма целесообразно.
Проблема концепции человека в антиутопии довольно интенсивно
исследовалась в западной литературной критике [2,33], и в частности в
критике англо-американской [2,21], на постсоветском же пространстве
данная проблема имеет недолгую историю, поскольку на протяжении почти
семидесятилетнего периода обсуждение данного вопроса было полностью
закрыто [25,56].
В настоящее время, когда государственную тоталитарную систему
можно считать ушедшей в историю (возможно, за некоторыми
исключениями), тоталитаризм как явление продолжает свою
жизнедеятельность в разнообразных формах и оболочках – религиозные
течения, террористические организации, неформальные группы и т.д. – и все
еще представляет реальную угрозу, и для отдельных личностей и для
общества в целом. Таким образом, затронутая проблема приобретает новую
значимость и содержание.

5
 Исходя из вышесказанного, актуальность рассматриваемой темы
состоит в том, что тоталитарное общество как явление не сошло с арены
человеческой жизни, а только лишь модифицировалось сообразно веяниям
времени; соответственно это находит отклик и в современной литературе, а
также непременно станет и элементом литературной критической мысли.
Ведь художественный метод и средства О. Хаксли и Дж. Оруэлла (многое из
которых они переняли у Е. Замятина «Мы») пригодны и для
художественного описания современных тоталитарных общностей и групп.
Изучение концепции человека в антиутопиях находится в контексте
современных научных программ, планов и тем. Школьные программы,
однако, не предусматривают антиутопические произведения для
обязательного изучения; но «1984» и «Скотный двор» Дж. Оруэлла
предлагаются для дополнительного прочтения в 11-м классе, работа также
имеет косвенную связь со школьной программой, в том смысле, что
проблемы тоталитарного общества, так или иначе, затрагиваются в
некоторых произведениях обязательных для прочтения – «Марио и
волшебник» Томаса Манна, «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова – и
таким образом, рассмотрение данной проблемы с точки зрения антиутопии
может быть весьма полезным подспорьем для детального анализа и
разработки проблем тоталитаризма в школьном курсе изучения зарубежной
литературы. Университетская же программа для студентов-филологов
предусматривает обязательное изучение произведений «О дивный новый
мир» Олдоса Хаксли и «1984» Дж. Оруэлла и их проблематики на четвертом
курсе бакалаврата. Произведения в жанре антиутопии являются одними из
приоритетных для написания студенческих научных работ и исследований,
поскольку на отечественном пространстве антиутопия и ее элементы не
достаточно изучены и количество статей и монографий сравнительно
невелико.
Целью данной работы является изучение своеобразия концепции
государства в антиутопиях Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла.

6
Поставленная цель предполагает решение следующих задач: 1) изучить
историю зарождения и развития антиутопического жанра; 2) исследовать
особенности антиутопий О. Хаксли; 3) разобрать концепцию человека в его
антиутопиях; 4) конкретизировать концепцию на примере романа «О дивный
новый мир»; 5) исследовать особенности антиутопий Дж. Оруэлла;
6) изучить концепцию человека в произведениях антиутопического жанра
Дж. Оруэлла; 7) конкретизировать результаты на примере романа «1984»;
8) изложить полученные результаты и сформулировать рекомендации по
научному и практическому их использованию, наметить перспективы и
возможные направления по дальнейшему развитию и изучению данной темы.
Объектом исследования в работе выступают составляющие
тоталитарного режима.
Предмет исследования – это отдельный индивид в антиутопическом
общественном образовании с его попыткой стать личностью в среде
однообразной безликой массы «винтиков» тоталитарного механизма.
Полученные результаты проливают свет на амбивалентность роли
человека при однозначной его участи в системе тоталитарных отношений
выраженных романом-антиутопией, их научная новизна состоит, прежде
всего, в том, что в антиутопическом произведении человек оказывается
зажатым тисками глобального контроля, который насаживается даже на
подсознательном уровне так, что человек сам осуществляет контроль за
своими мыслями, но при всем том он чувствует и осознает свое жалкое
положение и предпринимает попытку «пойти против течения», хотя этот
отчаянный шаг и терпит неудачу. Таким образом, свобода выбора у человека
у человека с одной стороны и есть, а с другой она не влияет ни на что и даже
ускоряет процесс гибели героев.
Полученные результаты могут иметь практическое значение в
сравнительном анализе различных произведений-антиутопий: новых и
старых, классических и современных; результаты также возможно применить
при изучении особенностей развития жанра и его изменений, которые он

7
претерпевает в течение определенного временного периода. Результаты
исследования антиутопического жанра применимы также и к изучению
других жанров, и прежде всего – утопии, из которого первый и вышел. Так,
«определение места человека в каком-либо произведении определенного
жанра со ссылками и параллелями на иные жанры непременно придаст
бóльшую очевидность и наглядность описываемой картины» [11,74].
Таким образом, исследование в области произведений-антиутопий
представляет собой «весьма перспективное направление в
литературоведческих работах в виду извечной актуальности и
многогранности данного жанра» [23,42].

8
 1. СВОЕОБРАЗИЕ ЖАНРА АНТИУТОПИИ

1.1. Особенности жанра

Утопическое мышление особенно характерно для писателей

революционного склада, в центре внимания которых всегда находится поиск
новой модели общества, государства. Антиутопические произведения, как
правило, выходят из-под пера авторов, для которых объектом
художественного исследования стала человеческая душа, непредсказуемая,
неповторимая. Черты антиутопии обнаруживаются уже в литературе XIX
века. Такие произведения зачастую полемически направлены против утопий.
Как скрытая полемика с четвертым сном Веры Павловны из романа
Чернышевского звучит четвертый сон Раскольникова в эпилоге
«Преступления и наказания» Достоевского, в котором изображено, как
эгоистичные, властолюбивые, зараженные «трихинами» индивидуализма
люди, присвоившие себе «равное право» убивать, грабить, жечь, ведут мир к
катастрофе. Глубокий знаток человеческой души, Достоевский прекрасно
понимал ее несовершенство и не верил в то, что «социальная система, выйдя
из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все
человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным» [24,103].
Полемика с Чернышевским отчетливо слышится и в романе Достоевского
«Бесы» (1869-1860). Пламенный революционер Чернышевский переносит
утопию из области человеческой мечты в область практических целей,
призывая к революционному насилию во имя всеобщего счастья. «Бесы, -
пишет современный исследователь, - как бы фиксирует моменты, когда
социальная утопия с прихотливыми фантазиями и чисто романтическими
ситуациями обретает статус «учебника жизни» и становится своеобразным
указующим перстом для «деятелей движения» [37,12]. Достоевский
утверждает, что идея счастья и насилие несовместимы, что насилие над
человеческой природой может привести лишь к трагическим последствиям

9
для человечества [41]. Герой романа Шигалев «предлагает, в виде конечного
разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна
десятая доля получает свободу личности и безграничное право над
остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и
обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть
рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного
рая, хотя; впрочем, и буду работать». «Я предлагаю не подлость, а рай,
земной рай, и другого на земле быть не может», - утверждает Шигалев,
фанатично убежденный в своей правоте. Так насильственное утверждение
земного рая несет не что иное, как жестокую диктатуру и рабство.
Настроение беспомощности по поводу будущего человека находится в
ярко выраженном контрасте с одной из наиболее фундаментальных черт
Западной философии: верой в человеческий прогресс и возможности
человека создать справедливый мир. Корни этой надежды появились ещё у
греческих и римских мыслителей, так же как и в Мессианской концепции
книги Пророков Ветхого Завета. Философия истории Ветхого Завета
утверждает, что человек растёт и раскрывает себя в истории и, в конце
концов, становится тем, кем он потенциально может стать. Это подтверждает
то, что он полностью развивает свой разум и любовь, и, таким образом, ему
даётся право захватить мир, не отделяясь от других людей и природы, в то же
время, сохраняя свою индивидуальность и неприкосновенность. Всеобщий
мир и справедливость — задачи человека, и пророки верят, что, несмотря на
все ошибки и грехи, такой "конец дней" наступит, символизируемый
фигурой Мессии.
Концепция пророков была исторической, законченное утверждение,
которое следует осознать людям в пределах определённого исторического
времени. Христианство превратило эту концепцию в межисторическую,
чисто духовную, хотя не списало идею о связи между моральными нормами
и политикой. Христианские мыслители позднего Средневековья
подчёркивали, что, хоть "Божье Царство" ещё не существовало в пределах

10
исторического времени, социальный порядок должен соответствовать
духовным принципам Христианства. Христианские секты до и после
Реформации акцентировали эти требования более настоятельно, боле активно
и более революционно. С упадком средневекового мира, человеческое
чувство силы и его надежда не только на индивидуальное, но и на
социальное совершенство, получила новую силу и пошла новым путём.
Одним из наиболее важных среди них стала новая форма литературных
произведений, которая начала развиваться после Реформации, первым
выражением которой стала "Утопия" Томаса Мора, название, которое потом
отождествлялось со всеми сходными работами. Моровская "Утопия"
соединяла в себе острую критику его собственного общества, его
иррациональность и несправедливость, с картиной общества, которое, хотя и
со своими недостатками, разрешило большинство человеческих проблем,
которые казались абсолютно неразрешимыми для его собственных
современников. Что характеризует "Утопию" и другие похожие
произведения, Мор не говорит здесь общими словами о принципах такого
общества, но показывает воображаемую картину с конкретными деталями
того общества, которое соответствует глубочайшим стремлениям человека. В
отличие от пророческой мысли, эти "совершенные общества" не являются
"концом дней", но уже существуют — хотя скорее и в географическом
отдалении, чем во временном.
Тема "Утопии" была продолжена двумя другими книгами,
итальянского монаха Кампанеллы "Город Солнца" и немецкого гуманиста
Андре "Христианополис", последняя — самая поздняя из трёх. Существуют
различия во взглядах и оригинальности в этой трилогии утопий, хотя
различия эти не так значительны по сравнению с их общими чертами.
Утопии писали с тех пор в течение нескольких столетий до начала XX века.
Последняя и наиболее убедительная утопия Эдварда Беллами "Смотря
Назад" была издана в 1888. После "Хижины Дядюшки Тома" и "Бена Гура",
это была одна из наиболее популярных книг на рубеже веков, изданная

11
многомиллионными тиражами в США, переведённая более чем на 20 языков.
Утопия Беллами была частью отличной американской традиции, выраженной
в размышлениях Уитмена, Торе и Эмерсона. Эти была американская версия
тех идей, которые в то время получили наиболее сильное выражение в
социалистическом движении Европы.
Среди лучших антиутопий XX века - романы О.Хаксли, Г.Уэллса,
Д.Орруэлла, Р.Брэдбери, А.Платонова, братьев Стругацких, В.Войновича.
Первым же произведением, в котором черты этого жанра воплотились со
всей определенность, был роман Евгения Замятина «Мы», написанный в
1920 году. Многие жанровые черты антиутопии утвердились уже в романе
Замятина. Одной из них является псевдокарнавал. Это - структурный
стержень антиутопии. Принципиальная разница между классическим
карнавалом, описанным М.М.Бахтиным, и псевдокарнавалом - порождением
тоталитарной эпохи заключается в том, что основа карнавала амбивалентный
смех, основа псевдокарнавала абсолютный страх. Как и следует из природы
карнавальной среды, страх соседствует с благоговением перед
государственной властью, с восхищением ею. Благоговение становится
источником почтительного страха, сам же страх стремится к
иррациональному истолкованию. Вместе с тем страх является лишь одним
полюсом псевдокарнавала. Он становится синонимом элемента "псевдо" в
этом слове. Разрыв дистанции между людьми, находящимися на различных
ступенях социальной иерархии, вполне возможен, и даже порой считается
нормой для человеческих взаимоотношений в антиутопии замятинского
"Мы". В основе антиутопии - пародия на жанр утопии либо на утопическую
идею. Однако открытия, сделанные в классических произведениях, – образ
псевдокарнава-ла, история рукописи как сюжетная рамка, мотивы страха и
преступной, кровавой власти, неисполнение героем просьбы возлюбленной и
вследствие этого – разрыв – все это «заштамповывается», составляя
определенный мета-жанровый каркас. Отныне он будет повторяться,

12
становясь как бы обязатель-ным, и преодоление этой обязательности станет
новаторством следующего порядка.
То, что на сегодня представляется обязательными признаками жанра,
завтра уже окажется лишь определённым, пройденным этапом его развития.
Сюжетный конфликт возникает там, где личность отказывается от своей роли
в ритуале и предпочитает свой собственный путь. Без этого нет динамичного
сюжетного развития. Антиутопия же принципиально ориентирована на
занимательность, "интересность", развитие острых, захватывающих
коллизий. Антиутопия стала ЯЗЫКОМ ОБЩЕНИЯ сохранивших
достоинство "тоталитарных человеков». Этот важнейший пласт нашей
культуры до сих пор остаётся недостаточно исследованным. В
псевдокарнавале практически сняты, согласно карнавальным традициям,
формы пиетета, этикета, благоговения, разорвана дистанция между людьми
(за исключением Благодетеля).
Тем самым устанавливается "особая карнавальная категория - вольный
фамильярный контакт между людьми" [39,19]. Правда, фамильярность эта
имеет в своей основе право каждого на слежку за каждым, право доноса на
каждого. Мазохизм человека массы и садизм тоталитарной власти
составляют важнейшую часть репрессивного псевдокарнавала, ибо
карнавальное внимание к человеческому низу, к телу и телесным,
чувственным, "низким" наслаждениям вырывается в репрессивном
пространстве к гипертрофии садомазохистских тенденций.
Конфликт в антиутопии возникает там, где герой отказывается видеть
мазохистское наслаждение в собственном унижении властью. Так произошло
с замятинским 1-330, так происходит затем и с Уинстоном, героем Оруэлла в
"1984". Очень часто в антиутопии встречается рамочное, "матрешечное"
устройство повествования, когда само повествование оказывается рассказом
о другом повествовании, текст становится рассказом о другом тексте. Это
характерно для таких произведений, как "Мы" Е.Замятина, "Приглашение на
казнь" В.Набокова, "1984" Дж. Оруэлла, "Любимов" Абрама Терца,

13
"Зияющие высоты" А.3иновьева, "Москва 2042" В. Войновича,
"Невозвращенец" и "Сочинитель" А.Кабакова. Подобная повествовательная
структура позволяет полнее и психологически глубже обрисовать образ
автора "внутренней рукописи", который, как правило, оказывается одним из
главных (если не самым главным) героев самого произведения в целом.
Само сочинительство оказывается знаком неблагонадежности того
или иного персонажа, свидетельством его провоцирующей жанровой роли.
Во многом сам факт сочинительства делает антиутопию антиутопией. Часто
сочинительство оказывается проявлением деятельности запретной,
нежелательной, с точки зрения властей, самостоятельным
"мыслепреступлением". Рукопись становится средством сотворения иной -
лучшей или худшей - действительности, построенной по иным законам,
нежели те, что правят в обществе, где живет пишущий эту рукопись герой.
Для повествования в антиутопии весьма продуктивным оказывается
мотив "ожившего творчества". События, описываемые в рукописи героя,
становятся "сверхреальностью" для произведения в целом. Акт творчества
возвышает героя-рассказчика над остальными персонажами. Обращение к
словесному творчеству - не просто сюжетно-композиционный ход. Рукопись
проявляется как ПОДСОЗНАНИЕ ГЕРОЯ, более того, как подсознание
общества в котором живет герой.
Вряд ли можно считать случайным то обстоятельство, что
повествователем в антиутопии зачастую оказывается характерный,
"типичный" представитель современного антиутопического поколения.
Предчувствие усложненности мира, страшная догадка о несводимости
философского представления о мире к догматам "единственно верной"
идеологии становится главным побудительным мотивом для его бунта, и не
имеет значения, должен герой сознавать это или нет.
Ясно, что антиутопия стремится убежать, скрыться от обыденной
будничности. На каких основаниях устроена новая, предлагаемая ею
реальность? Ведь она не может существовать вне времени и пространства.

14
Пространство утопии полностью иллюстративно. Оно раскладывается,
подобно детской книжке-"раскладушке". Путь героя - это прогулка по
райскому саду, ознакомление с новыми видами растительной жизни.
Характерным явлением для антиутопии является квазиноминация.
Суть ее в том, что явления, предметы, процессы, люди получают новые
имена, причем семантика их оказывается не совпадающей с привычной.
Переименование в этом случае объясняется либо сакральностью языка
власти - и тогда получается "новояз", адекватно отражающий идеологию
"двоемыслия" у Джорджа Оруэлла в "1984", либо является переименованием
ради переименования, на первый взгляд - ненужным. Переименование
становится проявлением власти. Власть претендует на божественное
предназначение, на демиургические функции. Миру даются новые имена;
предстоит из "хаоса" прошлого создать светлую утопию будущего. Новый
порядок жизни предполагает новые наименования. Тот, кто дает новые
названия, становится на момент номинации равным Богу. Один из примеров
квазиноминации - наименование Брат [12,33]. Брат - запоминающееся для
антиутопии наименование, например, Старший Брат - усатый человек с
плакатов Ангсоца у Джорджа Оруэлла в "1984". Конечно, Старший Брат
намного ближе замятинского Благодетеля уже в силу своей "родственности".
Он совсем иначе должен восприниматься атомизиро-ванной толпой. Но
сущность этого родственного, "семейного" понятия радикально искажена.
Родственностью наименования камуфлируется сущностная враждебность,
маскируется репрессивная направленность власти [4,23].
Рукопись, которую пишет герой, можно рассматривать как донос на
все общество. Дело в том, что рукопись героя лишь условно предназначена
для саморефлексии. В действительности же, помимо самовыражения, она
имеет своей целью предупре-дить, известить, обратить внимание,
проинформировать, словом, донести до читателя информацию о возможной
эволюции современного общественного устройства.

15
 Карнавальные элементы проявляются еще и в пространственной
модели: от площади - до города или страны, а также в театрализации
действия. Иногда автор прямо подчеркивает, что все происходящее является
розыгрышем, моделью определенной ситуации, возможного развития
событий. Более всего это связано с карнавальным мотивом избрания
"шутовского короля" [12,65].
Разумеется, увенчание это мнимое, отражающее карнавальный пафос
резких смен и кардинальной ломки.
Герой антиутопии всегда эксцентричен. Он живет по законам
аттракциона. Собственно, в эксцентричности и "аттракционности"
антиутопического героя нет ничего удивительного: ведь карнавал и есть
торжество эксцентричности. Участники карнавала одновременно и зрители, и
актеры, отсюда и аттракционность [22,12]. Таким образом, аттракцион как
сюжетный прием антиутопии вполне органичен другим уровням жанровой
структуры.
Однако для читателя уже само сочинение записок человеком из
антиутопического мира становится аттракционом. Аттракцион - это еще и
излюбленное средство проявления власти. Антиутопия смотрится в утопию с
горькой насмешкой. Утопия же не смотрит в ее сторону, вообще не смотрит,
ибо она видит только себя и увлечена только собой. Она даже не замечает,
как сама становится антиутопией, ибо опровержение утопии новой утопией
же, "клин клином" - один из наиболее распространенных структурных
приемов.

16
 1.2. История жанра

Само слово «утопия» изобрел в XVI веке Томас Мор, которого мы уже
упоминали как автора «Истории Ричарда III». Кроме этой исторически
неверной истории, Томас Мор также составил описание идеального
государства, которое и назвал греческим словом утопия – нигде. Сам жанр
утопии, естественно, куда древнее, еще «Государство» Платона представляло
собой утопию, хотя и не называлось таковой. Антиутопия посвящена судьбе
отдельного индивидуального человека в идеальном государстве. Собственно,
в этом и разница между жанрами – утопия рисует идеальную систему,
которую не волнует судьба ее отдельных частей кроме того, что они должны
эффективно исполнять свои роли в рамках этой системы и, следовательно,
они должны быть минимально обеспечены всем материально необходимым.
Антиутопия смотрит со стороны человека, исходя из принципа, который
можно описать знаменитым «не хлебом единым» - человек больше своих
общественных инстинктов и физиологических потребностей, и сущность
человека не в том, что он есть животное общественное, а том, что он есть
животное эмоциональное, творчество и свободное. Именно эти три принципа
чаще всего и приносятся в жертву идеальной государственной системе.
Олдос Хаксли (1894-1963) занимался вопросом о взаимоотношении
того, что в 20-ом веке Ч.П.Сноу назвал «двумя культурами» - наукой и
гуманитарным знанием. Его антиутопия «О дивный новый мир…» - один из
возможных взглядов на взаимодействие этих двух культур, вернее, двух
миров. «О дивный новый мир…», написанный в 1935, - это антиутопия,
которую теперь даже назвать антиутопией, потому что в ней почти все
счастливы.
В отличие от Оруэлла, создавшего в 1948 году коммунистическую
антиутопию «1984» [16,65], Хаксли создает капиталистическую антиутопию.
Хаксли рисует не общество подавления всего человеческого, но общество
победившей культуры потребительства. Богов заменили производители

17
потребительских товаров, и главный из них – Форд. (Интересно, что в том же
1935 году в фельетоне «Колумб причаливает к берегу» Ильф и Петров,
путешествуя по Америке и описывая современную Америку глазами
Колумба, европейца 15-го века, пишут: «Мне пришлось установить, что
туземцы являются язычниками: у них много богов, имена которых написаны
огнем на их хижинах. Больше всего поклоняются, очевидно, богине Кока-
кола, богу Драгист-сода, богине Кафетерии и великому богу бензиновых
благовоний - Форду. Он тут, кажется, вроде Зевеса».)
В этом обществе люди не рождаются – они выводятся в инкубаториях,
и еще на стадии эмбрионов их распределяют на касты, которые будут
выполнять определенные виды работ. В младенчестве, с помощью
гипнопедии, и в детстве, с помощью формирования условных рефлексов,
членов идеального общества убеждают в том, что их судьба и их место в
мире – самые лучшие, какие только могут быть, и что каждый из них
совершенно счастлив быть или альфой – высшим человеком, или эпсилоном
– низшей кастой, создаваемой для самых черных работ, или любой другой
промежуточной кастой. Впервые общество направлено не только на
поддержание любыми способами своего существования (как это было у
Замятина, как это будет у Орэулла), но и на удовлетворение всех
потребностей своих членов, каковые потребности это общество тщательно
регулирует. Но государство регулирует только те потребности, которые оно
может удовлетворить – то есть потребности физиологические и
материальные, а вовсе не духовные и душевные. В государстве Хаксли
полностью исключается то, что ранее называлось высоким искусством.
Искусство – ведь слишком сложная и неоднозначная, чтобы легко
поддаваться регулированию и контролю. Поэтому искусство тоже
искореняется – но не истреблениями и запретами, а куда как более
эффективно – оно контролируется с помощью «промывки мозгов» и
убеждения членов общества в том, что никакое искусство им не нужно.
(Здесь Хаксли пользуется мотивами из романа Герберта Уэллса «Машина

18
времени» (1895), где человечество в далеком будущем разделилось на две
касты – выродившуюся касту высших людей, прекрасных, но способных
только вести пустое, лишенное цели и смысла существование, и морлоков,
живущих под землей существ, занятых обслуживанием «высшей» касты, но
делающих это по инерции и с удовольствием убивающих своих «хозяев» не
из принципиальных соображений, но как звери убивают свою дичь.)
Разумеется, в обществе еще остаются проблемные люди – из числа
альф, высшей касты, которым доверены те немногие интеллектуальные
работы, которые еще надо исполнять. Альф, возжелавших, по выражению
братьев Стругацких, «странного», отправляют в ссылку, где они и ведут ту
жизнь, к которой склонны. “А остальные проживают свой срок в шестьдесят
лет, словно бы нетронутые старостью, а потом почти мгновенно угасают в
специальных заведениях. К смерти детей также приучают с самого детства, и
она, как и рождение, ни у кого не вызывает никаких эмоций, в том числе и у
самого умирающего” [12,254].
Впрочем, в мире остались люди, живущие по своим первобытным
законам. Они живут в резервациях, и высшие касты летают в резервации, как
сегодня люди могут поехать в специальную деревню и пожить недельку
жизнью каких-нибудь древних викингов. В резервации и вырастает Дикарь,
случайно родившийся от беты Линды, которая потерялась в резервации и не
смогла вовремя сделать аборт. Дикарь вырос с книгой Шекспира, он вырос с
чувствами и представлениями о мире, существовавшими в шекспировские
времена, то есть с теми чувствами, которые мы до сих пор понимаем и
разделяем – любовь, ненависть, дружба, предательство – все это столь же
внятно нам, как было внятно современникам Шекспира, но совершенно
недоступно большей части тех людей, с которыми Дикарь сталкивается в
Дивном новом мире. Столкновение заканчивается трагически для Дикаря –
на какой-то момент он поддается жизни этого Дивного нового мира, а потом,
когда выветривается наркотическое опьянение (одно из главных

19
удовольствий в этом мире) Дикарь кончает с собой, ощущая, что иначе он не
в силах уйти от этого мира, который ему ненавистен.
Государство Хаксли достигает своей стабильности не насилием, не
грубым вторжением в сознательную жизнь человека. Государство Хаксли не
морит своих членов голодом, не изводит, как это будет у Оруэлла,
сознательно разжигаемой ненавистью. Наоборот, государство Хаксли
осознало, что самый надежный способ достичь стабильности своего
существования – это сделать всех своих членов счастливыми и полностью
контролируемыми. Это государство, которое считает, что наибольшей
стабильности можно достигнуть, убедив человека, что суть самого человека
– в потреблении, а суть человеческого счастья в том, чтобы быть довольным
тем, кто ты есть. Наука приходит на помощью создателям идеального
общества, поделенного на касты, где каждая каста воспитывается так, чтобы
быть наиболее приспособленной к своей работе и вместе с тем полностью
довольной своей жизнью. На этот раз у человека отнимается только его
свобода выбирать, каким ему быть, да еще и истинно творческий потенциал,
причем отнимаются они так, что человек этого и не замечает. В Дивном
новом мире практически нет насилия. Но в Дивном новом мире нет и
настоящего искусства, только эрзац-поделки. Общество потребления
оказывается враждебным культуре, потому что культуру невозможно
потреблять – ее можно только переживать, а это иногда больно, иногда
страшно, иногда неудобно. (Парадоксальным образом, Хаксли повторяет
мысль ни кого иного, как Карла Маркса, заявившего в свое время, что
капитализм враждебен культуре. Социализм оказался враждебен ей не
меньше, только враждебность эта проявлялась разными способами.) Хаксли
создает капиталистическую утопию, которая оказывается столь же
антиутопичной, как и коммунистические утопии полного равенства.

20
 Спустя тринадцать лет после «Дивного нового мира» Хаксли Джордж
Оруэлл написал самую знаменитую антиутопию 20-го века – «1984», полную
противоположность гедонистической антиутопии Хаксли.

Джордж Оруэлл (Эрик Артур Блэр) написал свою знаменитую

антисталинскую аллегорию «Скотный двор», а в 1949 издал самый
знаменитый свой роман, «1984». Он умер в 1950 от туберкулеза [8,56].
«1984» – возможно, самая страшная антиутопия в своем
пессимистическом взгляде на человека. Название «1984» – переставленные
местами цифры года, в который Оруэлл написал этот роман: 1948. В романе
Оруэлла до невыносимой напряженности доведены черты полицейского
тоталитарного государства, каким он видел Советский Союз – но действие
романа происходит в Лондоне. В то время, когда был написан роман, это
могло быть знаком победившей мировой революции, хотя планы мировой
революции были уже отброшены, сейчас это прочитывается как прозренный
Оруэллом уже тогда полицейский потенциал любого государства,
озабоченного проблемой выживания. (В «Скотном дворе» Оруэлл
заканчивает тем, что его свиньи, начавшие бунт зверей против хозяев, встают
на задние ноги, и уже трудно становится отличить людей от свиней. Оруэлл
был вообще склонен видеть, что противоположности имеют тенденцию
сходиться, а враги превращаться в союзников не только из тактических
соображений, но и, так сказать, в силу естественной эволюции.)
У Океании Оруэлла нет четкого прошлого – оно меняется в
зависимости от линии партии. У членов государства больше нет права ни на
что человеческое. У них не осталось обычных человеческих чувств вроде
любви к родным и близким. У человека больше не осталось никакой частной
жизни – за ним повсюду следят, и в поговорку вошел «Большой брат»-
символ тотальной слежки государства за своими гражданами. У граждан
Океании не осталось правдивого языка, а вскоре не останется языка вообще,
когда гениальное изобретение Оруэлла – новояз – полностью войдет в свои

21
права. Как каждый писатель, Оруэлл понимал, что не только познания
человека определяют его словарь, но и наоборот – словарь определяет
внутренний мир человека. У этого государства нет цели, кроме поддержания
жизни партии и правительства. Более того, у мира в целом больше не
осталось цели и смысла, потому что во всех государствах, видимо,
происходит примерно то же самое. Все притворяются, что ведут войну,
потому что государство прозорливо понимает необходимость давать выход
самому разрушительному, возможно, самому стойкому и одновременно
самому необходимому такому государству чувству – чувству ненависти.
Оруэлл одним из первых увидел потребность любого государства,
особенно государства тоталитарного, во враге. История Уинстона Смита –
это не просто история о том, как Уинстон Смит, гражданин тоталитарной
Океании, ощутил в себе человека, подавляемого государством, а государство
в конце концов уничтожило Уинстона Смит. История Уинстона Смита – это
история создания и подавления врага внутри Океании. Государство не
успокаивается на том, чтобы добиться от своих граждан полного послушания
– оно выступает в активной роли провокатора, соблазняя людей на
предательство, карая их за предательство, а затем выставляя их на всеобщее
обозрение как раскаявшихся врагов. Тоталитарное государство не может
жить без врага, потому что ничто так не объединяет людей, как ненависть и
злоба, и их надо постоянно подпитывать, давая людям все новые и новые
объекты для их ненависти. «1984» отличает мрачный взгляд не только на
природу тоталитарного государства, но и мрачный взгляд на природу
человека как такового. Страх оказывается куда более сильным чувством, чем
любовь или привязанность. Нет ничего более хрупкого, чем связывающие
людей узы дружбы, любви, семьи, и нет ничего легче, чем их разрушить.
Оруэлл пессимистично утверждает, что человек, в конечном итоге, прежде
всего цепляется за жизнь, а уже потом за свою человечность, и для каждого
человека есть нечто, чем его можно окончательно и бесповоротно сломать, а

22
государство вроде Океании строится прежде всего на нечеловеках, на
сломленных людях – и преуспевает в том, чтобы сделать их такими.
Как и в антиутопии Хаксли, в антиутопии Оруэлла у человечества нет
шансов – человеческое в человеке будет уничтожено. У Хаксли уничтожения
добивались пряником, у Оруэлла – кнутом, поэтому его книга производит
куда более устрашающее и депрессивное впечатление, чем яркая,
нестрашная, похожая на лубочную картинку антиутопия Хаксли. Но в те
двадцать лет, когда Хаксли и Оруэлл писали свои антиутопии, человечество
оказалось между Сциллой и Харибдой – с одной стороны его поджидали
ужасы тоталитарного государства, пытками выдавливавшего из человека все
человеческое, а с другой стороны, его ждало общество потребления, тоже
уничтожавшее человеческое в человеке без всякой надежды на его
пробуждение. Человечество оказалось в тупике, и выхода из него не
намечалось. В 1954 году, всего пять лет спустя после выхода в свет книги
Оруэлла, еще один английский писатель, Уильям Голдинг, опубликует
притчу-антиутопию «Повелитель мух», где речь пойдет не о создании утопий
и антиутопий, а о том, почему всякая утопия в конце концов неизменно
превратится в свою противоположность. Почему человечество, желая
устроиться как лучше, непременно превратится в нечто бесчеловечное.

1.3. Человек в антиутопии

Герой антиутопии всегда эксцентричен. Он живет по законам

аттракциона. Аттракцион оказывается «эффективным как средство
сюжетосложения именно потому, что в силу экстремальности
создаваемой ситуации заставляет раскрываться характеры на пределе
своих духовных возможностей, в самых потаенных человеческих
глубинах, о которых сами герои могли даже и не подозревать»
Собственно, в эксцентричности и аттракционности антиутопического

23
героя нет ничего удивительного: “ведь карнавал и есть торжество
эксцентричности” [8,98].
Ритуализация жизни – еще одна структурная особенность
антиутопии. Общество, реализовавшее утопию, ритуализовано. Там, где
царит ритуал, невозможно хаотичное движение личности. Напротив,
ее движение запрограммировано. Сюжетный конфликт возникает там,
где личность отказывается от своей роли в ритуале, и предпочитает свой
собственный путь. В этом случае она неизбежно становится той
«сывороткой», которая изменяет само жанровое качество произведения,
без нее нет динамичного сюжетного развития.
Антиутопия же принципиально ориентирована на занимательность,
развитие острых, захватывающих коллизий. В антиутопии человек
непременно ощущает себя в сложнейшем, иронико-трагическом
взаимодействии с установленным ритуализованным общественным
порядком. Его личная, интимная жизнь весьма часто оказывается чуть
ли не единственным способом проявить свое «Я». Отсюда – эротичность
многих антиутопий, гипертрофированность сексуальной жизни героев.
Телесное становится возбудителем духовного, низменное борется с
возвышенным, пытаясь пробудить его ото сна.
Если утопия регламентирует жизнь человека во всем, в том числе и
его сексуальную жизнь, то чувственность становится порой предметом
особого внимания антиутопии. Утопия до развращенности целомудренна,
ибо степень государственного регламентированного разврата достигает той
точки, когда качество переходит в противоположное. Антиутопия же
развращена до целомудренности, ибо отказ участвовать в
благословленном государством разврате становится показателем
целомудренности героя.
Извращенной и запачканной выглядит в антиутопии любовь
разрешенная, легальная. Одна из традиционных схем русского романа –
слабый, колеблющийся мужчина и сильная волевая женщина,

24
стремящаяся силой своего чувства возродить его жизненную активность –
забавно трансформируется. Между ними появляется третий – государство –
безлюбое и любвеобильное одновременно, любящее себя двуполое,
многосимволичное и многофункциональное. Оно любит себя самое, но
паразитически усваивает и каждого из своих граждан. Итак, антиутопия
отличается от утопии своей жанровой ориентированностью на
личность, ее особенности, чаяния и беды: антропоцентричностью.
Личность в антиутопии всегда ощущает сопротивление среды. Социальная
среда и личность – вот основной конфликт антиутопии.
Весьма своеобразны аллегорические антиутопии. Нагляднее всего
их можно сравнить с басенными аллегориями. В басне животные
персонифицируют те или иные человеческие качества, пороки и
добродетели. Антиутопия подхватывает эту функцию образов животных,
однако дополняет специфической нагрузкой, реализуя по ходу сюжетного
действия интересы тех или иных общественных групп, становятся
узнаваемой пародией на известных деятелей, шаржируют социальные
стереотипы.
Утопию и антиутопию нельзя не сравнивать. Их общее,
генетическое родство предполагает сравнение и отталкивание друг от друга.
“Все, что можно найти в антиутопии статичного, описательного,
дидактичного – от антиутопии” [27,459]. Антиутопия смотрится в утопию с
горькой насмешкой. Утопия же не смотрит в ее сторону, вообще не
смотрит, так как она видит только себя и увлечена только собой. Она даже
не замечает, как сама становится антиутопией по наиболее
распространенному структурному приему «клин клином». Отсюда
матрешечная композиция антиутопии антиутопии, включение утопических
описаний в антиутопическое повествование [26,25].
В сравнении с научной фантастикой антиутопия рассказывает о куда
более реальных и легче угадываемых вещах. Научная фантастика скорее
ориентируется на поиск иных миров, моделирование иной

25
реальности, иной «действительности». Мир антиутопии более узнаваем и
легче предсказуем. Это не означает, что антиутопия значительно расходится
с фантастикой. Она активно использует фантастику как прием, расходясь с
нею как с жанром.
Научная фантастика дает бесчисленные варианты трансформации
временных структур, которые заимствует антиутопия. Она всегда
проникнута ощущением застывшего времени, поэтому авторский пафос –
в его «поторапливании».
Испортилась Часовая Скрижаль в Едином Государстве, застыло
время в Чевенгуре, задремало – в «Приглашении на казнь». Время всегда
кажется антиутопии слишком замедлившим свой бег. Отсюда –
неприменная попытка заглянуть в будущее, логически продолжить историю,
заглянуть в завтрашний день, но при этом – закамуфлировать скачок во
времени.
Если, по словам Леонида Геллера, «время утопии – это время
исправления ошибок настоящего, качественно отличное, по меньшей мере,
в замысле, - от настоящего», то время антиутопии – время расплаты за
грехи воплощенной утопии, причем воплощенной в прошлом. Время
антиутопии продолжает утопическое время. Они – одной природы.
Оказывается, что исправлять ошибки либо нельзя было, либо нужно было
делать иначе. Ошибкой становится само исправление ошибок. Попытки
заглянуть в будущее оказываются сродни взгляду в лицо судьбе, потому и
конфликт приобретает масштабы схватки человека с судьбой. При таком
масштабе конфликта неизбежно укрупнение – либо судьбы, либо героя,
либо времени. “Победа одного из них оказывается безоговорочной и
катастрофичной одновременно” [2, 34].
Пространство антиутопии всегда ограничено. Это жилье героя,
на которое он в обществе воплощенной утопии теряет право. Так Д-503
живет в стеклянных стенах. Реальное в антиутопии – пространство
надличностное, государственное, принадлежащее социуму, власти,

26
которое может быть замкнутым, расположеным вертикально, создающим
конфликт верха и низа.
Страх составляет внутреннюю атмосфере антиутопии. Но
нельзя бесконечно долго бояться. Человек тянется к удовольствию. Он
находит его либо в патологическом унижении перед властью, либо в
изуверском насилии над отведенной для этого частью общества, что
производит еще более страшное впечатление на всех остальных.
Происходит конденсация садистских тенденций в социуме.
Взаимонаправленные садизм и мазохизм структурируют репрессивный
псевдокарнавал, а карнавальное внимание к телесному ведет к
гипертрофии садистских тенденций, что обусловливает повышенное
внимание в антиутопиях к теме смерти: то появляются сцены казни, то
распятия, то умерщвление плоти.
Таким образом, антиутопия является особым жанром, включающим в
себя многочисленные признаки, совокупность которых придает ему
оригинальное своеобразие: противостояние индивида и системы, поражение
индивида как личности, ужасы общества, построенного по утопическим
проектам и т.д. Наиболее полное развитие жанр получил именно в ХХ веке,
поскольку социально политические реалии первой его половины дали почву
и стимул для его разработки видным литературным авторам Евгению
Замятину, Олдосу Хаксли, Джорджу Оруэллу и другим. Антиутопия
выступила одновременно как реакция, как «противоядие» против
сложившейся системы (Хаксли, Оруэлл) или же как предвидение
современных автору тенденций развития общества (Замятин). Данные
произведения являются также ценным предупреждением и наследием для
последующих поколений.

27
 2. ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ АНТИУТОПИИ
О. ХАКСЛИ

2.1. Основные характеристики антиутопии О. Хаксли

Как писал сам Хаксли, «О дивный новый мир» стал в значительной

степени полемическим ответом на предложенную Уэллсом в романе «Люди
как боги» модель идеального «научного» общества: «Я пишу роман о
будущем «дивном новом мире», об ужасе уэллсовской утопии и о бунте
против нее». И позднее в «вновь посещенном «дивном новом мире» Хаксли
отмечает, что темой книги является не сам по себе прогресс науки, а то, как
этот прогресс влияет на личность человека». В сравнении с другими
произведениями антиутопистов роман Хаксли отличает материальное
благополучие мира [1,56], не ложное, фальсифицированное богатство, как у
Оруэлла в «1984», где душевные страдания человека тесно связаны с его
благосостоянием, а действительно абсолютное изобилие, которое в конечном
итоге приводит к деградации личности. Человек как личность – вот главный
объект анализа Хаксли. И «О дивный новый мир» более чем другие
произведения этого жанра актуален именно благодаря такому упору Хаксли
на состояние человеческой души. В мире тупого конвейерного труда и столь
же тупой механической физиологии свободный, естественный человек –
такое же экзотическое развлечение для толпы запрограммированных
дикарей, как «стереовоющий фильм о свадьбе горилл» или о «любовной
жизни кашалота».

О. Хаксли при создании модели будущего «дивного нового мира»

синтезировал наиболее обесчеловечивающие черты «казарменного
социализма» и современного Хаксли общества массового потребления.
Однако Хаксли считал «усечение» личности до размеров, подвластных
познанию и программированию, не просто принадлежностью какой-то

28
отдельной социальной системы — но закономерным итогом всякой попытки
научно детерминировать мир. «Дивный новый мир» — вот то единственное,
до чего может дойти человечество на пути «научного» переустройства
собственного бытия [9,37]. Это мир, в котором все человеческие желания
предопределены заранее: те, которые общество может удовлетворить, —
удовлетворяются, а невыполнимые «снимаются» еще до рождения благодаря
соответствующей «генетической политике» в пробирках, из которых
выводится «население».

«Не существует цивилизации без стабильности. Не существует

социальной стабильности без индивидуальной... Отсюда и главная цель: все
формы индивидуальной жизни... должны быть строго регламентированы.
Мысли, поступки и чувства людей должны быть идентичны, даже самые
сокровенные желания одного должны совпадать с желаниями миллионов
других. Всякое нарушение идентичности ведет к нарушению стабильности,
угрожает всему обществу» — такова правда «дивного нового мира»[1,60].
Эта правда обретает зримые очертания в устах Верховного Контролера: «Все
счастливы. Все получают то, чего хотят, и никто никогда не хочет того, чего
он не может получить. Они обеспечены, они в безопасности; они никогда не
болеют; они не боятся смерти; им не досаждают отцы и матери; у них нет
жен, детей и возлюбленных, могущих доставить сильные переживания. Мы
адаптируем их, и после этого они не могут вести себя иначе, чем так, как им
следует» [10,56].

Одна из незыблемых основ антиутопического «дивного нового мира»

Хаксли — это полная подчиненность Истины конкретным утилитарным
нуждам общества. «Наука, подобно искусству, несовместима со счастьем.
Наука опасна; ее нужно держать на цепи и в наморднике» рассуждает
Верховный Контролер, вспоминая о том времени, когда его справедливо, по
его теперешним представлениям, хотели покарать за то, что он слишком
далеко зашел в своих исследованиях в области физики.

29
 “Мир в романе представляет одно большое государство. Все люди
равны, но отделяет их друг от друга принадлежность к какой-либо касте”
[18,23].

Людей еще не родившихся сразу делят на высших и низших путем

химического воздействия на их зародыши. «Идеал распределения населения
— это айсберг, 8/9 ниже ватерлинии, 1/9 — выше» (слова Верховного
Контролера [10,46]. Количество таких категорий в «дивном новом мире»
очень большое — «альфа», «бета», «гамма», «дельта» и далее по алфавиту —
вплоть до «эпсилона». Примечательно здесь, что если пролы из «1984» - это
всего лишь безграмотные люди, которым кроме простейшей работы
выполнять ничего не представляется возможным, то эпсилоны в «дивном
новом мире» специально создаются умственно неполноценными для самой
грязной и рутинной работы. И следовательно высшие касты осознано
отказываются от всяких контактов с низшими. Хотя, что эпсилоны, что
альфа-плюсовики, — все проходят своеобразный процесс «адаптации» сквозь
2040 – метровую конвейерную ленту [7,27]. А вот Верховные Контролеры
уже никак не могут войти в разряд «счастливых младенцев», их пониманию
доступно все, что доступно обычному «неадаптированному» человеку, в том
числе и осознание той самой «лжи во спасение», на которой построен
«дивный новый мир». Их пониманию доступен даже запрещенный Шекспир:
«Видите ли, это запрещено. Но поскольку законы издаю здесь я, я могу и
нарушить их».

В антиутопическом мире Хаксли в рабстве своем далеко не равны и

«счастливые младенцы». Если «дивный новый мир» не может предоставить
всем работу равной квалификации — то «гармония» между человеком и
обществом достигается за счет преднамеренного уничтожения в человеке
всех тех интеллектуальных или эмоциональных потенций, которые не будут
нужны для, в прямом смысле этого слова, написанной на роду деятельности:
это и высушивание мозга будущих рабочих, это и внушение им ненависти к

30
цветам и книгам посредством электрошока и т.д. . В той или иной степени
несвободны от «адаптации» все обитатели «дивного нового мира» — от
«альфы» до «эпсилона», и смысл этой иерархии заключен в словах
Верховного Контролера: «Представьте себе фабрику, весь штат которой
состоит из альф, то есть из индивидуализированных особей...
адаптированных так, что они обладают полной свободой воли и умеют
принимать на себя полную ответственность. Человек, раскупоренный и
адаптированный как альфа, сойдет с ума, если ему придется выполнять
работу умственно дефективного эпсилона. Сойдет с ума или примется все
разрушать... Тех жертв, на которые должен идти эпсилон, можно требовать
только от эпсилона но той простой причине, что для него они не жертвы, а
линия наименьшего сопротивления. Его адаптируют так, что он не может
жить иначе. По существу... все мы живем в бутылях. Но если мы альфы,
наши бутыли относительно очень велики» [35,108].

Хаксли говорит о лишенном самосознания будущем как о чем-то само

собой разумеющемся — и в романе «О дивный новый мир» перед нами
предстает общество, которое возникло по воле большинства. Правда,
возникают на фоне большинства отдельные личности, которые пытаются
противопоставить свой свободный выбор всеобщему запрограммированно-
му счастью — это, например, два «альфа плюса» Бернард Маркс и
Гельмгольц Ватсон, которые к тому же не могут полностью вписаться в
структуру «дивного нового мира» из-за своих физических недостатков;
«что они оба разделяли, так это знание о том, что они были личностями». А
Бернард Маркс доходит в своем внутреннем протесте и до такой сентенции:
«Я хочу быть собой... Отвратительным собой. Но не кем-то другим, пусть и
замечательным» [35,122]. А волею случая вывезенный из резервации
Дикарь, открывший для себя «Время, и Смерть, и Бога», становится даже
идеологическим оппонентом Верховного Контролера: «Я лучше буду
несчастным, нежели буду обладать тем фальшивым, лживым счастьем,

31
которым вы здесь обладаете» [35, 123]. Одним словом, романе Хаксли «О
дивный новый мир» представлена борьба сил, утверждающих
антиутопический мир, и сил, его отрицающих. Даже элемент стихийного
бунта присутствует — Дикарь с криком «Я пришел дать вам свободу!»
пытается сорвать раздачу государственного наркотика — сомы. Однако
этот бунт основ антиутопического общества не потрясает — чтобы
ликвидировать его последствия, достаточно было распылить государствен-
ный наркотик сому в воздухе с вертолета и пустить при этом в эфир
«Синтетическую речь «Антибунт-2». Стремление к самосознанию и к
свободному нравственному выбору в этом мире не может стать
«эпидемией» — на это способны лишь избранные, и эти единицы в срочном
порядке от «счастливых младенцев» изолируются. Одним словом, Бернарду
Марксу и Гельмгольцу Ватсону предстоит отправка «на острова»
специально предназначенные для прозревших интеллектуалов, а
свободолюбивые речи Дикаря стали всеобщим посмешищем — осознав
это, Дикарь повесился. «Медленно, очень медленно, как две медленно
движущиеся стрелки компаса, ноги двигались слева направо; север, северо-
восток, восток, юго-восток, юг, юго-запад, запад; потом приостановились и
через несколько секунд медленно стали поворачиваться обратно, справа
налево. Юг, юго-запад, юг, юго-восток, восток...» — так заканчивается
роман. При этом происходит это на фоне радостных восклицаний обита-
телей «дивного нового мира», жаждущих необычного зрелища. Таким
образом, получается, что к уходу из жизни Дикаря подталкивают не те, кто
управляет антиутопическим миром, — а его рядовые обитатели, которые в
этом мире счастливы, — и потому мир этот, однажды построенный,
обречен в рамках созданной Хаксли модели на устойчивость и процветание
[5,83].
В большинстве цитируемых произведений «антиутопические»
общества показаны в период своего расцвета — и, тем не менее, дальнейшая
селекция человеческого материала во имя высших целей в этих обществах

32
продолжается» [3,189]. В оруэлловском антиутопическом мире социальная
селекция осуществляется посредством «распыления»: «чистки и распыления
были необходимой частью государственной механики. Даже арест человека
не всегда означал смерть. Иногда его выпускали, и до казни он год или два
гулял на свободе. А случалось и так, что человек, которого давно считали
мертвым, появлялся, словно призрак, на открытом процессе и давал
показания против сотни людей, прежде чем исчезнуть — на этот раз окон-
чательно» [35,18]. Пожарные в антиутопическом обществе Р. Бредбери
сжигают книги и — при необходимости — людей: «Огонь разрешает все!»
[35, 89]. Верховный Контролер из романа «О дивный новый мир» более
гуманен. «Нарушителей спокойствия» он отправляет «на острова» — в
общество им подобных — и по-человечески им завидует. Но и Верховный
Контролер признает в разговоре с группой изгоняемых: «Как хорошо, что в
мире так много островов! Не знаю, что бы мы стали делать без них? Вероят-
но, поместили бы вас всех в смертную камеру» [35,55]. «Для 1931 года это
было смелым и страшным предупреждением. Прошло всего несколько лет, и
островов стало действительно не хватать», а «смертная камера» стала
реальностью всеевропейского масштаба [34,32].
Наличие типологических параллелей, связывающих между собой
самые разные по художественной структуре антиутопии, объясняется,
прежде всего, наличием объективных тенденций в развитии общества,
которые реально могли выделиться именно в те антиутопические формы, о
которых идет речь в данной работе. Будущее в художественном мире ряда
европейских и американских «антиутопистов» — в частности, Дж. Оруэлла,
Р. Бредбери и в особенности О. Хаксли — в несколько меньшей степени
пронизано организованным насилием, хотя и не отказывается от него вовсе.
«Все это произошло без всякого вмешательства сверху, со стороны
правительства. Не с каких-либо предписаний это началось, не с приказов или
цензурных ограничений. Техника, массовость потребления — вот что,
привело к нынешнему положению» — в этом видит истоки грядущего

33
антиутопического мироздания Р. Бредбери [7,23]. А «дивный новый мир»
Хаксли вообще к страху апеллирует в последнюю очередь — он апеллирует,
в первую очередь, к человеку потребляющему и стремящемуся потреблять.
Хаксли начала при создании своего антиутопического мира опирался в
значительной степени на данность массового потребления и зарождающейся
«массовой культуры».

2.2. «О дивный новый мир» в контексте антиутопического жанра

В 1927 году Хаксли вводит в художественную ткань своего романа

«Эти бесплодные листья» пророческие слова, произнесенные явно
«автобиографическим» героем, мистером Челифером: «Дешевое печатание,
беспроволочные телефоны, поезда, такси, граммофоны и все остальное
создает возможность консолидировать племена — не из нескольких тысяч
человек, но из миллионов... Через несколько поколений, может быть, вся
планета будет занята одним большим говорящим по-американски племенем,
состоящим из бесчисленных индивидуумов, мыслящих и действующих
совершенно одинаково» [12,564].
Несколькими годами позже модель такого общества будет
сконструирована Хаксли в романе «О дивный новый мир». Можно
согласиться в этой связи с П. Фиршоу в том, что Хаксли «скорее всего, не
хотел делать свой роман сатирой на будущее. Ибо, в конце концов, для чего
нужна сатира на будущее? Единственное имеющее смысл будущее — это
будущее, которое уже существует в настоящем, и антиутопия Хаксли «О
дивный новый мир», в конечном счете, есть «выпад против концепции
будущего, существующей в настоящем» [9,48]. Но, надо признать, что
Хаксли – все же сатирик. И при сравнении его романа с антиутопией Дж.
Оруэлла «1984» очевидно присутствие иронии. Если снятие напряжения
посредством синтетического джина в «1984» не вызывает ни какого
удивления, то у Хаксли, именно благодаря его саркастичным двустишьям,

34
принятие сомы порождает большой интерес, и выделяет сому как
немаловажный регулятор массового самосознания:
«Лучше полграмма – чем ругань и драма;
Примет сому человек – время прекращает бег,
Быстро человек забудет, и что было и что будет» [12,736].

Показательно отношение «новых миров» к истории. В «1984»

прошлое постоянно подменяется, существуют целые центры по ликвидации
не угодных исторических фактов. У Хаксли с прошлым поступают иначе.
Историю выдают за совершенно бесполезную информацию, и действительно
это проще отбить интерес, чем постоянно все ликвидировать. ««История –
сплошная чушь»… Он сделал сметающий жест, словно невидимой метелкой
смахнул горсть пыли, и пыль та была Ур Халдейский и Хараппа, смел
древние паутинки, и то были Фивы, Вавилон, Кносс, Микены. Ширк, ширк
метелочкой, – и где ты, Одиссей, где Иов, Гаутама, Ийсус? Ширк!..»
[11,117].
Обосновывая реальность опасности, Хаксли в этом эссе вступает в спор
с Дж. Оруэллом. Если Дж. Оруэлл основную опасность для цивилизации
видел в формировании научно организованных систем подавления, то Хаксли
считал, что достижения науки XX века делают возможной значительно менее
грубую по своим внешним формам, но не менее эффективную массовую
«деиндивидуализацию», основанную не на прямом насилии, но на
эксплуатации человеческой природы. Собственно, еще в своем письме к Дж.
Оруэллу от 21 октября 1949 года Хаксли, признавая роман Оруэлла «1984»
серьезным культурным явлением, тем не менее, вступит с Оруэллом в спор
именно по проблеме реальных перспектив общества. В этой связи Хаксли
пишет: «В реальности неограниченное осуществление политики «сапога на
лице» представляется сомнительным. Я убежден в том, что правящая
олигархия найдет менее трудный и требующих меньших расходов путь
управления и удовлетворения жажды власти и что это будет напоминать то,
что описано мной в романе «О дивный новый мир» [12,72].

35
 Далее в этом письме Хаксли описывает достижения науки, делающие
возможным такой ход событий (открытия Фрейда, внедрение гипноза в
психотерапевтическую практику, открытия барбитуратов и др.) — в итоге, по
словам Хаксли, «...Уже при жизни следующего поколения правители мира
поймут, что «адаптация в младенчестве» и гипноз, сопряженный с
использованием наркотических средств, более эффективны как инструменты
управления, чем клубы и тюрьмы, и что жажда власти может быть
удовлетворена через внушение людям любви к своему рабству в столь же
полной мере, как и через бичевание и «вбивание» покорности» [7,33].
Таким образом, очевидно, что кошмар «1984» обречен претвориться в
кошмар мира, имеющего больше точек соприкосновения с тем, что я
вообразил в романе «О дивный новый мир». В своем эссе «Вновь
посещенный «дивный новый мир» (1959) Хаксли продолжает свой спор с
Оруэллом, доказывая, что потенциально возможное
«деиндивидуализированное» общество не будет, в отличие от
смоделированного Оруэллом, базироваться на непосредственном насилии,
что это будет «ненасильственный тоталитаризм» и что при этом даже со-
хранятся все внешние атрибуты демократии — именно в силу соответствия
такого рода мироустройства основным законам человеческой природы.
Джон Уэйн, полемизируя с Хаксли — автором романа «О дивный
новый мир», говорит о том, что реальная угроза цивилизованному миру
заложена вовсе не там, где ее видит Хаксли,— не в движении к стирающей
личность «гармонии» и в росте массового потребления, но в грядущем
перенаселении, истощении природных ресурсов и связанном с этим жестком
контроле за потреблением — «Хаксли изобразил прекрасный старый мир,
мир, переживающий великий материальный расцвет... В мире, к которому мы
идем, опасность будет состоять в поклонении дьяволу и сжигании ведьм»
[15,32].
Что же касается опасности воплощения антиутопического мира из
романа Хаксли «О дивный новый мир» — то Хаксли, считая до самого конца

36
жизни такой исход вполне возможным и в чистом виде неприемлемым, тем
не менее, в свои поздние «положительные программы» включает элементы
компромисса с подобного рода мироустройством.
И если для Хаксли периода создания романа «О дивный новый мир»
существовал двухвариантный выбор: или «гармония» в варианте «дивного
нового мира» — или хаос и страдания современного Хаксли мира как
неизбежная плата за свободу, познание Добра и Зла, наконец — за
сохранение «я», то Хаксли последних лет жизни будет стремиться к конвер-
генции этих моделей мироустройства — во имя сохранения свободы,
познания и Личности, но одновременно - и преодоления страдания как
неотъемлемой части человеческого бытия.
Как писал сам Хаксли, «О дивный новый мир» стал в значительной
степени полемическим ответом на предложенную Уэллсом в романе «Люди
как боги» модель идеального «научного» общества: «Я пишу роман о
будущем «дивном новом мире», об ужасе уэллсовской утопии и о бунте
против нее». И позднее в «вновь посещенном «дивном новом мире» Хаксли
отмечает, что темой книги является не сам по себе прогресс науки, а то, как
этот прогресс влияет на личность человека» [12,836]. В сравнении с другими
произведениями антиутопистов роман Хаксли отличает материальное
благополучие мира, не ложное, фальсифицированное богатство, как у
Оруэлла в «1984» [18,78], где душевные страдания человека тесно связаны с
его благосостоянием, а действительно абсолютное изобилие, которое в
конечном итоге приводит к деградации личности. Человек как личность – вот
главный объект анализа Хаксли. И «О дивный новый мир» более чем другие
произведения этого жанра актуален именно благодаря такому упору Хаксли
на состояние человеческой души. В мире тупого конвейерного труда и столь
же тупой механической физиологии свободный, естественный человек –
такое же экзотическое развлечение для толпы запрограммированных
дикарей, как «стереовоющий фильм о свадьбе горилл» или о «любовной
жизни кашалота» [4,25].

37
 О. Хаксли при создании модели будущего «дивного нового мира»
синтезировал наиболее обесчеловечивающие черты «казарменного
социализма» и современного Хаксли общества массового потребления.
Однако Хаксли считал «усечение» личности до размеров, подвластных
познанию и программированию, не просто принадлежностью какой-то
отдельной социальной системы — но закономерным итогом всякой попытки
научно детерминировать мир. «Дивный новый мир» — вот то единственное,
до чего может дойти человечество на пути «научного» переустройства
собственного бытия.

Это мир, в котором все человеческие желания предопределены заранее:

те, которые общество может удовлетворить, — удовлетворяются, а
невыполнимые «снимаются» еще до рождения благодаря соответствующей
«генетической политике» в пробирках, из которых выводится «население».
«Не существует цивилизации без стабильности. Не существует социальной
стабильности без индивидуальной... Отсюда и главная цель: все формы
индивидуальной жизни... должны быть строго регламентированы. Мысли,
поступки и чувства людей должны быть идентичны, даже самые
сокровенные желания одного должны совпадать с желаниями миллионов
других. Всякое нарушение идентичности ведет к нарушению стабильности,
угрожает всему обществу», такова правда «дивного нового мира». Эта правда
обретает зримые очертания в устах Верховного Контролера: «Все счастливы.
Все получают то, чего хотят, и никто никогда не хочет того, чего он не может
получить. Они обеспечены, они в безопасности; они никогда не болеют; они
не боятся смерти; им не досаждают отцы и матери; у них нет жен, детей и
возлюбленных, могущих доставить сильные переживания. Мы адаптируем
их, и после этого они не могут вести себя иначе, чем так, как им следует»
[10,87].

Одна из незыблемых основ антиутопического «дивного нового мира»

Хаксли — это полная подчиненность Истины конкретным утилитарным

38
нуждам общества. «Наука, подобно искусству, несовместима со счастьем.
Наука опасна; ее нужно держать на цепи и в наморднике»,— рассуждает
Верховный Контролер, вспоминая о том времени, когда его справедливо, по
его теперешним представлениям, хотели покарать за то, что он слишком
далеко зашел в своих исследованиях в области физики [10,65].

Мир в романе представляет одно большое государство. Все люди

равны, но отделяет их друг от друга принадлежность к какой-либо касте.
Людей еще не родившихся сразу делят на высших и низших путем
химического воздействия на их зародыши. «Идеал распределения населения
— это айсберг, 8/9 ниже ватерлинии, 1/9 — выше» (слова Верховного
Контролера). Количество таких категорий в «дивном новом мире» очень
большое — «альфа», «бета», «гамма», «дельта» и далее по алфавиту —
вплоть до «эпсилона». Примечательно здесь, что если пролы из «1984» - это
всего лишь безграмотные люди, которым кроме простейшей работы
выполнять ничего не представляется возможным, то эпсилоны в «дивном
новом мире» специально создаются умственно неполноценными для самой
грязной и рутинной работы. И следовательно высшие касты осознано
отказываются от всяких контактов с низшими. Хотя, что эпсилоны, что
альфа-плюсовики, — все проходят своеобразный процесс «адаптации» сквозь
2040 – метровую конвейерную ленту.

А вот Верховные Контролеры уже никак не могут войти в разряд

«счастливых младенцев», их пониманию доступно все, что доступно
обычному «неадаптированному» человеку, в том числе и осознание той
самой «лжи во спасение», на которой построен «дивный новый мир». Их по-
ниманию доступен даже запрещенный Шекспир: «Видите ли, это запрещено.
Но поскольку законы издаю здесь я, я могу и нарушить их» [10,79].

«Дивный новый мир» не может предоставить всем работу равной

квалификации, «гармония» между человеком и обществом достигается за
счет преднамеренного уничтожения в человеке всех тех интеллектуальных

39
или эмоциональных потенций, которые не будут нужны для, в прямом
смысле этого слова, написанной на роду деятельности: это и высушивание
мозга будущих рабочих, это и внушение им ненависти к цветам и книгам
посредством электрошока и т.д. . В той или иной степени несвободны от
«адаптации» все обитатели «дивного нового мира» — от «альфы» до
«эпсилона», и смысл этой иерархии заключен в словах Верховного Кон-
тролера: «Представьте себе фабрику, весь штат которой состоит из альф, то
есть из индивидуализированных особей... адаптированных так, что они
обладают полной свободой воли и умеют принимать на себя полную ответ-
ственность. Человек, раскупоренный и адаптированный как альфа, сойдет с
ума, если ему придется выполнять работу умственно дефективного эпсилона.
Сойдет с ума или примется все разрушать... Тех жертв, на которые должен
идти эпсилон, можно требовать только от эпсилона но той простой причине,
что для него они не жертвы, а линия наименьшего сопротивления. Его
адаптируют так, что он не может жить иначе. По существу... все мы живем в
бутылях. Но если мы альфы, наши бутыли относительно очень велики»
[11,76].

Хаксли говорит о лишенном самосознания будущем как о чем-то само

собой разумеющемся — и в романе «О дивный новый мир» перед нами
предстает общество, которое возникло по воле большинства. Правда,
возникают на фоне большинства отдельные личности, которые пытаются
противопоставить свой свободный выбор всеобщему запрограммированному
счастью — это, например, два «альфа плюса» Бернард Маркс и Гельмгольц
Ватсон, которые к тому же не могут полностью вписаться в структуру
«дивного нового мира» из-за своих физических недостатков; «что они оба
разделяли, так это знание о том, что они были личностями». А Бернард
Маркс доходит в своем внутреннем протесте и до такой сентенции: «Я хочу
быть собой... Отвратительным собой. Но не кем-то другим, пусть и замеча-
тельным». А волею случая вывезенный из резервации Дикарь, открывший

40
для себя «Время, и Смерть, и Бога», становится даже идеологическим
оппонентом Верховного Контролера: «Я лучше буду несчастным, нежели
буду обладать тем фальшивым, лживым счастьем, которым вы здесь
обладаете». Одним словом, романе Хаксли «О дивный новый мир»
представлена борьба сил, утверждающих антиутопический мир, и сил, его
отрицающих [11,165]. Даже элемент стихийного бунта присутствует —
Дикарь с криком «Я пришел дать вам свободу!» пытается сорвать раздачу
государственного наркотика — сомы. Однако этот бунт основ
антиутопического общества не потрясает — чтобы ликвидировать его
последствия, достаточно было распылить государственный наркотик сому в
воздухе с вертолета и пустить при этом в эфир «Синтетическую речь
«Антибунт-2». Стремление к самосознанию и к свободному нравственному
выбору в этом мире не может стать «эпидемией» — на это способны лишь
избранные, и эти единицы в срочном порядке от «счастливых младенцев»
изолируются [22,23].

Одним словом, Бернарду Марксу и Гельмгольцу Ватсону предстоит

отправка «на острова» специально предназначенные для прозревших
интеллектуалов, а свободолюбивые речи Дикаря стали всеобщим
посмешищем — осознав это, Дикарь повесился. «Медленно, очень
медленно, как две медленно движущиеся стрелки компаса, ноги двигались
слева направо; север, северо-восток, восток, юго-восток, юг, юго-запад,
запад; потом приостановились и через несколько секунд медленно стали
поворачиваться обратно, справа налево [11,112]. Юг, юго-запад, юг, юго-
восток, восток...» — так заканчивается роман. При этом происходит это на
фоне радостных восклицаний обитателей «дивного нового мира», жаждущих
необычного зрелища. Таким образом, получается, что к уходу из жизни
Дикаря подталкивают не те, кто управляет антиутопическим миром, — а его
рядовые обитатели, которые в этом мире счастливы, — и потому мир этот,

41
однажды построенный, обречен в рамках созданной Хаксли модели на
устойчивость и процветание.
В большинстве цитируемых произведений «антиутопические»
общества показаны в период своего расцвета — и, тем не менее, дальнейшая
селекция человеческого материала во имя высших целей в этих обществах
продолжается. В оруэлловском антиутопическом мире социальная селекция
осуществляется посредством «распыления»: «...Чистки и распыления были
необходимой частью государственной механики. Даже арест человека не
всегда означал смерть. Иногда его выпускали, и до казни он год или два
гулял на свободе. А случалось и так, что человек, которого давно считали
мертвым, появлялся, словно призрак, на открытом процессе и давал
показания против сотни людей, прежде чем исчезнуть — на этот раз окон-
чательно» [32,54]. Пожарные в антиутопическом обществе Р. Бредбери
сжигают книги и — при необходимости — людей: «Огонь разрешает все!».
Верховный Контролер из романа «О дивный новый мир» более гуманен. «На-
рушителей спокойствия» он отправляет «на острова» — в общество им
подобных — и по-человечески им завидует [11,25]. Но и Верховный
Контролер признает в разговоре с группой изгоняемых: «Как хорошо, что в
мире так много островов! Не знаю, что бы мы стали делать без них? Вероят-
но, поместили бы вас всех в смертную камеру». «Для 1931 года это было сме-
лым и страшным предупреждением. Прошло всего несколько лет, и островов
стало действительно не хватать», а «смертная камера» стала реальностью
всеевропейского масштаба.

Наличие типологических параллелей, связывающих между собой

самые разные по художественной структуре антиутопии, объясняется,
прежде всего, наличием объективных тенденций в развитии общества,
которые реально могли выделиться именно в те антиутопические формы, о
которых идет речь в данной работе. Будущее в художественном мире ряда
европейских и американских «антиутопистов» — в частности, Дж. Оруэлла,
Р. Бредбери и в особенности О. Хаксли — в несколько меньшей степени

42
пронизано организованным насилием, хотя и не отказывается от него вовсе.
«Все это произошло без всякого вмешательства сверху, со стороны
правительства. Не с каких-либо предписаний это началось, не с приказов или
цензурных ограничений. Нет! Техника, массовость потребления — вот что,
хвала Господу, привело к нынешнему положению» — в этом видит истоки
грядущего антиутопического мироздания Р. Бредбери [30,32]. А «дивный
новый мир» Хаксли вообще к страху апеллирует в последнюю очередь — он
апеллирует, в первую очередь, к человеку потребляющему и стремящемуся
потреблять. Хаксли начала при создании своего антиутопического мира
опирался в значительной степени на данность массового потребления и
зарождающейся «массовой культуры» [12,64].

В 1959 году, в своем эссе «Вновь посещенный «дивный новый мир»

Хаксли, проследив эволюцию западной цивилизации, начиная с времени со-
здания романа «О дивный новый мир» и кончая временем создания этого
эссе, придет к выводу о последовательном и весьма быстром движении
именно в направлении, где конечный пункт — мироустройство, по сути сво-
ей родственное антиутопическому мироустройству «дивного нового мира».
И если во время работы над романом «О дивный новый мир», как признается
Хаксли в эссе «Вновь посещенный дивный новый мир», он все-таки считал,
что торжество такого мироустройства возможно но в весьма далекой
перспективе, то теперь, в конце 1950-х, подобное мироустройство откроется
ему как близкое будущее [9,64].

При этом в своем эссе Хаксли научно анализирует факторы реального

бытия, объективно способствующие торжеству именно такого
мироустройства: это, прежде всего, перенаселение, которое делает
концентрацию власти в одних руках жизненно необходимой; далее — это
достижения науки, начиная с открытий И. П. Павлова (примечательно, что в
антиутопическом «дивном новом мире» Павлов канонизирован — наряду с
Фордом, Фрейдом, Марксом и Лениным — как творец научного
обоснования системы манипулирования людьми на бессознательном уровне)
43
и кончая научно организованной пропагандой; наконец — это создание
препаратов, родственных государственному наркотику соме в «дивном
новом мире».

44
 3. АНТИУТОПИИ ДЖ. ОРУЭЛЛА. «1984»

3 . 1 . М е с т о « 1 9 8 4 » в т в о р ч е с т в е Д ж . О р уэ л л а

Художник острого, иронического ума Джордж Оруэлл прожил

недолгую жизнь. Но самый знаменитый и лучший роман Оруэлла — "1984",
– написанный четыре с лишним десятилетия назад, и сегодня сохраняет свою
жгучую актуальность и остается итогом его жизненного и писательского
пути. Важной вехой на этом пути было и другое не менее знаменитое его
произведение — сатирико–аллегорическая повесть "Скотный двор" (1945г.)
— одно из первых художественных обличений сталинизма (есть несколько
русских переводов повести и под другими заголовками — "Звероферма",
"Ферма животных" и тому подобное).
Оруэлл никогда не принимал на веру расхожие, заемные теории.
Свидетель драматических событий 30–40–х годов, он словно бы держал руку
на пульсе времени, был бескомпромиссно привержен правде, не уставал
воевать против лжи, откуда бы она ни исходила — "справа" или "слева". Его
главным противником был тоталитаризм, в какие бы идеологические,
пропагандистские одежды он ни рядился. В нем он видел угрозу свободе и
демократии, высшим человеческим ценностям. Он до конца считал себя
приверженцем демократического социализма, под которым разумел систему,
основанную на свободе, социальной справедливости и уважении к человеку.
Оруэллу была очень близка мысль, которую он не уставал повторять:
демократия невозможна без просвещения народа, а просвещение народа – без
демократии.
Оруэлл оставил обширное наследие, которое мы еще только начинаем
осваивать. Помимо упомянутых произведений он написал пять романов.
несколько книг очерков и эссе, мемуарные записки об испанской войне

45
("Памяти Каталонии"). Статьи, заметки, рецензии, радиопередачи, письма
составили три пухлых тома, примерно по 500—600 страниц каждый.
Оруэлл был одним из самых блестящих английских журналистов. Как
газетный обозреватель и радиокомментатор он писал много, но в его
материалах не было репортерской "скорописи", легковерной "злобы дня", что
ставит Оруэлла в один ряд с классиками английской эссеистики — такими,
как Свифт и Хэзлитт. Оруэлл хотел помочь своим читателям освободиться от
ложных догм, шаблонов и мифов. Одним из самых опасных он считал
"советский миф", укореняемый на Западе тоталитарно–сталинской
пропагандой. Он считал своим долгом писать об этом даже тогда, когда его
позиция отнюдь не была популярной, в период второй мировой войны. Ведь
публикация "Скотного двора" была связана с немалыми трудностями — она
пришлась на год Тегерана, апогей антигитлеровской коалиции [14,139].
Все же надо остановиться на наиболее известных книгах писателя —
сатирическое произведение "Скотный двор" (1947) и роман–антиутопия
"1984" (1949). В "1984" Оруэлл изобразил будущее мировое общество
("Океания") как тоталитарный иерархический строй, основанный на
изощренном физическом и духовном порабощении. Строй, пронизанный
всеобщим страхом и ненавистью, где обыватели не живут, а существуют под
неусыпным наблюдением "Старшего брата". О конкретном прообразе мира,
встающего со страниц "1984", спорили, и трудно сказать, согласился ли бы
сам Оруэлл придать Старшему Брату физическое сходство со Сталиным, как
поступили экранизаторы романа в 1989 г. Сталинизм имеет, конечно, самое
прямое отношение к тому порядку вещей, который установлен в Океании, но
не только он.
Как и в "Скотном дворе", говорить надо не столько о конкретике,
сколько о социальной болезни, глубоко укорененной в атмосфере XX
столетия и по–разному проявляющейся, хотя это все та же самая болезнь,
которая методически убивает личность, укрепляя идеологию и власть. Это
может быть власть Старшего Брата, глядящего с тысячи портретов, или

46
власть анонимной бюрократии. В одном варианте это идеология сталинизма,
в другом — доктрина расового и национального превосходства, а в третьем
— комплекс идей агрессивной технократии, которая мечтает о всеобщей
роботизации. Но все эти варианты предполагают ничтожество человека и
абсолютизм власти, опирающейся на идеологические концепции, которым
всегда ведома непререкаемая истина и которые поэтому не признают
никаких диалогов.
Личность по логике этой системы необходимо обратить в ничто,
превратить в лагерную пыль, даже если формально оставлена свобода. А
власть ни при каких условиях не может удовлетвориться достигнутым
могуществом. Она обязана непрерывно укрепляться на все более и более
высоких уровнях, потому что таков закон ее существования: ведь она не
создает ничего, кроме рабства и страха, как не знает ценностей или
интересов, помимо себя самой. По словам одного оруэлловского персонажа,
ее представляющего, "цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка.
Цель власти — власть" [13,47]. Речь идет об О’Брайен, пытающий и
расстреливающий в подвалах Министерства любви, лишь с откровенностью
формулирует основное побуждение, двигающее тоталитарной идеей,
которую привычно украшают более или менее искусно наложенным гримом,
чтобы выдать ее за триумф разума, справедливости и демократии. В XX
столетии идея проложила себе многочисленные торные дороги, став
фундаментом утопий, которые, осуществляясь, оказывались кошмаром.
Оруэлл показал общество, где это произошло. И оно узнаваемо, как модель,
имевшая достаточно слепков и подражаний.
Вообще следует отметить, что в истории зарубежной литературы почти
нет романов, образный ряд которых произвел бы на публику такое же
сильное впечатление, как картинки из "1984" Джорджа Оруэлла. «Старший
Брат. Полиция Мыслей. Половое преступление. Комната 101. Все это – знаки
современной культуры, известные даже тем, кто не читал книгу и не видел
снятый по ней кинофильм» [17,16]. Именно в этот контексте надо

47
воспринимать название государственной идеологии, правящей Океанией:
"Ангсоц". Оруэлл вовсе не хотел, вопреки попыткам утверждать обратное,
указать этим названием на то, что "Английский социализм" неизбежно ведет
к тирании. Напротив –– он указывал на то, что ничто не защищено от того
тоталитарного этоса, чье развитие он наблюдал, и что даже его собственная
традиция, традиция английского социализма, может быть искажена и
вывернута в кошмарную догму.
Предупреждение, сделанное Оруэллом в 1949 году, с тех пор
повторяли восторженно и неоднократно, при этом вполне потеряв из виду
его точный смысл. Многие сочли книгу буквальным пророчеством; когда
1984 год пришел и ушел, а военного переворота не воспоследовало,
получилось, что опасность миновала. Намерения Оруэлла были самые
лучшие, но история доказала его "неправоту". Другие предпочитают
толковать мир, увиденный в «1984», как нечто, что постоянно висит над
нашими головами, как напоминание о том, что может случиться, "если" мы
ослабим нашу "демократическую бдительность". Кто–то видит в его книге
предупреждение против фашизма, кто–то – атаку на коммунизм. Кажется,
что все, вне зависимости от точек зрения, одобряют и Оруэлла, и его
предупреждение. В то же время кажется, что ни один из одобряющих его не
понял. «Поверхностная популярность позиции Оруэлла целиком основана на
всеобщем согласии: дистопию, описанную в "1984", в реальной жизни ни в
коем случае нельзя допустить» [14,65].
Вместо того, чтобы изображать "людей, выпущенных на конвейере",
Оруэлл показывает "людей, не подвергшихся никаких психологическим
модификациям, сознание которых управляется чисто культурным гипнозом:
они воспринимают свое пародийное существование без малейших сомнений
и живут в мире, где язык изменился настолько, что сама идея свободы стала
невыразима. Они не знают и не могут вообразить ничего другого" [10,27].
Оруэлл высказывал опасения на этот счет в письме к Вудкоку сразу после
окончания войны. Он писал, что плохое обращение правительства с

48
чиновниками–коммунистами есть "часть общего распада демократического
мировоззрения", и добавлял: "Тем временем, непрерывно растет всеобщая
апатия по поводу свободы слова и пр., и это гораздо важнее, чем любые
писаные законы."
Согласно Оруэллу залогом успеха тирании было психологическое
порабощение. В «1984» он подробно описывает, как государству удалось
убедить своих граждан подчиниться абсолютной власти. Для "пролов",
обычных людей, выпускается непрерывная пропаганда, и они съедают ее
безо всяких вопросов –– особенно, когда дело касается бесконечных войн,
которые государство ведет по своим собственным, невразумительным и
негласным причинам.

3.2. Человек в антиутопии Дж. Оруэлла

Опасность и собственная беспомощность по большей части не

осознаются пассивным большинством. Некоторые полагают, что, раз
возможная война настолько разрушительна, она невозможна; другие
утверждают, что даже если 60 или 70 миллионов американцев будут убиты в
первые несколько дней ядерной войны, нет причины полагать, что жизнь не
будет продолжаться как и раньше, стоит только пережить первый шок. Особо
ценная значимость книги Оруэлла в том, что она выразила новое настроение
беспомощности, которое наполнило собой наше время, до того как это
настроение овладело сознанием людей [8,36].
Оруэлл не одинок в своей попытке. Два других автора, российский
Е. Замятин в книге "Мы" и Олдос Хаксли в своей "О дивный новый мир"
выразили настроение настоящего и предупреждение для будущего в манере,
похожей на оруэлловскую [2,52]. Эта новая трилогия того, что можно назвать
"негативными утопиями" середины двадцатого века — абсолютная
противоположность трилогии позитивных утопий, упомянутых ранее,
написанных в XVI и XVII веках.

49
 Четырьмя веками позже, когда все эти надежды стали выполнимыми,
когда человек может производить достаточно для всех, когда война стала
ненужной, потому что технический прогресс может дать любой стране
больше богатства, чем территориальное завоевание, когда весь земной шар
находится в процессе унификации, как это было с континентом 400 лет
назад, в тот самый момент, когда человек находится на гране исполнения
своей надежды, он начинает терять её. «Важный момент всех трёх
антиутопий в том, чтобы не только показать будущее, к которому мы
двигаемся, но и объяснить исторический парадокс» [28,62].
Три антиутопии различаются акцентами и деталями. "Мы" Замятина,
написанная в двадцатых, имеет больше сходных черт с "1984", чем со "О
дивный новый мир" О. Хаксли. "Мы" и "1984" описывают абсолютно
бюрократизированное общество, в котором человек — лишь номер, он
потерял всю свою индивидуальность. Это передаётся через смесь
безграничного террора (в книге Замятина добавлена операция на мозге, что
меняет человека даже физически) и идеологического и психологического
управления. В произведении Хаксли основной инструмент превращения
человека в автомат это применение массового гипноза, что позволяет
обойтись без прямого террора. Кто–то скажет, что книги Замятина и Оруэлла
показывают скорее сталинистскую и нацистскую диктатуру, тогда как "О
дивный новый мир" даёт картину развития Западной индустриальной
цивилизации, если она будет продолжать развиваться в сегодняшнем
направлении без существенных изменений [15,71].
Несмотря на эти различия, есть один общий вопрос во всех трёх
антиутопиях. Это вопрос философского, антропологического,
психологического, и, в некоторой мере, религиозного плана. Звучит он так:
может ли человеческое естество быть изменено настолько, что человек
забудет о своём стремлении к свободе, достоинству, честности, любви —
словом, может ли человек забыть о том, что он человек? Или человеческому
естеству присущ динамизм, который будет реагировать на ущемление

50
основных человеческих нужд попыткой изменить бесчеловечное общество в
человечное? Следует заметить, что все три автора не занимают простой
позиции психологического релятивизма, который весьма популярен среди
социальных учёных сегодня; отправной точкой их произведений не является
утверждение, что такого понятия как человеческое естество не существует
вообще; что не существует характерных черт, составляющих сущность
человека; и что человек рождён как не чистый лист, на котором общество
напишет свой текст. Они утверждают, что человеку свойственно сильное
стремление к любви, к справедливости, к правде, к солидарности, и, в этом
плане, они существенно отличаются от релятивистов. Фактически, они
подтверждают силу и настойчивость этих человеческих стремлений
описанием самих средств, которые они представляют как необходимые к
уничтожению. В "Мы" Замятина операция на мозге, сходная с лоботомией
необходима, чтобы избавиться от потребностей человеческого естества. В
"Смелом Новом Мире" Хаксли необходимы наркотики и искусственная
биологическая селекция, а у Оруэлла это практически безграничное
использование пыток и промывки мозгов. Ни один из авторов не может быть
обвинён в утверждении, что уничтожить человеческое в человеке — лёгкая
задача. Всё же, все трое подходят к общему заключению: это возможное
способами и техникой широко известной уже сегодня [10,22].
Смелый, бескомпромиссный, не терпящий любые формы лицемерия,
фальши и насилия, Оруэлл высказал свое отношение ко многим вопросам
общественного развития. Джорджа точно называли "беглецом из стана
победителей" [27,65]. Как только он видел, что новые властители обратились
к несправедливости и насилию, то тут же становился их беспощадным
критиком.
3.3. Государственное устройство тоталитарного общества в «1984»

В романе подробнее всего освещена работа Министерства Правды, так

как главный герой работает в нем. Так же довольно подробно показаны

51
методы работы Министерства Любви в тех главах, когда главного героя
арестовывают.
Министерство Правды проводит в жизнь информационную политику
партии, которая, по мнению Оруэлла, является важнейшим элементом
современной диктатуры. Простой житель Океании, конечно же, видит и
чувствует, что живет плохо и несвободно. Но в то же время он слышит в
речах, читает в единственной газете, видит по «телекрану», что на самом
деле он живет счастливо и сытно. При этом любой его товарищ, сосед,
коллега с работы с готовностью подтвердит, что жизнь прекрасна. (А кто не
подтвердит, тот будет «распылен» полицией мысли.) Таким образом,
человек, в душе которого рождается протест, оказывается в полной
информационной изоляции [30,39].
Сравнить свою жизнь ему не с чем. От иностранцев его отделяет
«железный занавес». О жизни до революции он не может узнать, так как
старые книги, не соответствующие принципам «ангсоца», запрещены, а у
немногих оставшихся в живых свидетелей остались только отрывочные
воспоминания. В официальных учебниках истории, естественно, рисуются
ужасные картины капиталистического прошлого. У океанийца создается
впечатление, что его жизнь намного лучше дореволюционной. Недаром один
из лозунгов партии: «Кто управляет прошлым - управляет будущим. Кто
управляет настоящим - управляет прошлым» [13,11].
Партия и «миниправ» идут дальше и создают иллюзию постоянного
улучшения жизни при социализме. Публикуются сводки и отчеты
Министерства изобилия, в которых показывается стремительный рост
благосостояния народа, перевыполнение всех планов по производству всех
товаров и продуктов. При уменьшении норм пайков океанийцам сообщают,
что на самом деле пайки увеличены. Министерство правды тщательно
исправляет возможные несоответствия во лжи. Если, например, было
запланировано произвести 100 миллионов пар обуви, а произведено только
80, то все выпуски газет, где был напечатан этот план, срочно

52
перепечатываются, и оказывается, что план был всего 40 миллионов пар, то
есть он перевыполнен в два раза.
Еще более изощренные формы принимает техника лжи в политической
сфере. В окружении вождя, конечно же, идет подковерная политическая
борьба [25,53]. Она приводит к периодическому исчезновению заслуженных
руководителей, к большим и малым чисткам, которые прокатываются по
стране. В таких случаях свидетельства о «распыленных» «товарищах»
уничтожаются, речи Большого Брата, в которых они упомянуты или, тем
более, отмечены похвалой, срочно переписываются. Через несколько часов
простой океаниец не найдет никаких следов репрессированного
руководителя.
Но вершины искусства лжи океанийская пропаганда достигает в
освещении войны. Океания постоянно ведет войну с одной мировой
державой и находится в союзе с другой. Но союзник и враг раз в несколько
лет меняются местами. При этом в течение всего нескольких часов,
пропагандистская машина поворачивается на 180 градусов. Срочно меняются
лозунги, речи переделываются ораторами прямо на трибуне, и вот уже
океанийца верят, что они всю жизнь воевали именно с этим врагом. Не
остается никаких свидетельств резкой перемены внешнеполитического
курса. Снова человек, в душу которого закрадется сомнение, окажется в
полной изоляции [39,29].
Еще одна важная функция пропагандистской машины – служить
громоотводом для накапливающегося в людях раздражения и напряжения.
Наряду с культом вождя Большого Брата существует антикульт главного
врага народа – Гольдштейна. Прообразом этого персонажа является, конечно
же, Лев Троцкий, выполнявший аналогичную функцию для пропаганды в
СССР. Когда-то Гольдштейн был одним из вождей революции, но проиграл
борьбу за власть Большому Брату, и теперь, по официальной версии,
возглавляет подполье предателей, которые хотят уничтожить Океанию и
ангсоц. Естественно, во всех недостатках жизни винят Гольдштейна и его

53
мифическое подполье. Очевидна параллель с борьбой с троцкизмом у нас в
30-е годы.
Министерство Правды организовывает специальные телевизионные
«двухминутки ненависти», в которых Гольдштейн клевещет на ангсоц. При
виде кощунствующего Гольдштейна «благомыслящие» океанийцы впадают в
припадок ненависти, беснуются, плюют и бросают предметы в экран,
выпуская наружу скопившееся недовольство. Периодически проходят целые
«недели ненависти» с митингами и демонстрациями, на которых толпы
людей выплескивают напряжение, требуя смерти врагов.
Как уже было сказано выше, основная масса пропаганды направлена на
членов внешней партии. При этом сами члены внешней партии и создают
элементы этой пропаганды. Чтобы сохранить рассудок и лояльность режиму,
они применяют особый способ мышления – «двоемыслие». С помощью
двоемыслия партийцы «покоряют реальность». Они одновременно осознают,
что заведомо лгут, и при этом сами верят в собственную ложь. Оказывается,
что достаточно отказаться от логических законов, и уже есть возможность
восторгаться тем, что вызывает гнев и страх, лгать – и самому верить в ложь.
Еще одна технология «покорения реальности», описанная у Оруэлла, -
так называемый «новояз». Название происходит от сокращенного «новый
язык». После длительной работы лингвистам Океании удалось разработать
особый искусственный язык на основе английского языка [8,96]. Тот, кто
пользуется этим языком, в принципе не сможет высказать, а, значит, и
осознать мысль, не соответствующую принципам ангсоца. Слова этого языка
делятся на несколько групп. Одни имеют приземленно-бытовое значение и с
их помощью нельзя выразить абстрактную мысль. Например, слово
«свободен» имеет только такой смысл, как в словосочетании «место
свободно». Сказать на новоязе «человек свободен» - значит сказать явную
бессмыслицу [39,33].
Для выражения более сложных, отвлеченных мыслей служат
специальные идеологические слова, смысл которых основывается на догмах

54
ангсоца. Например «мыслепреступление» - любое отклонение мысли от
ангсоца. Описать, в чем конкретно мысли еретика отличались от ангсоца, на
новоязе не получится. Значит невозможно, например, написать на новоязе
преступную книжку или листовку. В этом языке не найдется слов для
выражения идей, отличных от ангсоца. Многие слова вообще можно понять
только с помощью принципа двоемыслия. Например, слово «речекряк»,
примененное к врагу ангсоца, означает глупую, бессмысленную речь, «не
речь, а кряканье». Но если оно применено к «благомыслящему» океанийцу,
то оно означает высокую похвалу оратору, который может бездумно
повторять догмы ангсоца. Разработкой и внедрением нового языка тоже
ведает миниправ.
Тех, кто не преуспел в искусстве двоемыслия, ожидает Министерство
Любви, которое учит океанийцев любить родину, партию и лично товарища
Большого Брата.
Министерство Любви работает хорошо знакомыми методами тайной
полиции. Осуществляет сбор информации об океанийцах с помощью
внедренных агентов и внештатных сотрудников. Широко использует
технические средства – микрофоны, «телеэкраны» - видеокамеры.
Замеченных в чем-либо подозрительном ожидает арест и психологическая
обработка с помощью изощренных пыток. Психика «перевоспитанных»
меняется настолько, что они действительно начинают любить Старшего
Брата. Таким образом Министерство Любви оправдывает свое название.
Обработанный человек может быть казнен, отправлен в трудовые лагеря или
даже выпущен на некоторое время на свободу в назидание другим
недовольным. Правда, в дальнейшем его все-таки уничтожают [14,56].
Министерство Любви ведет также профилактическую работу,
провоцирует недовольных на борьбу с режимом. Для этого создается
видимость работы подпольного «братства», возглавляемого пресловутым
Гольдштейном, в которое втягиваются «морально нестойкие» партийцы.
После этого их репрессируют.

55
 В целом государственная машина Океании очень сильно напоминает
Советский Союз при Сталине. Однако есть ряд существенных отличий.
Диктатура Сталина базировалась на атмосфере всеобщего страха и
подозрения. Любые руководители, даже самые высокие, могли быть
уничтожены, им на смену поднимались новые кадры «из низов». Даже в
самих карательных органах проводились чистки. Например, Генрих Ягода,
руководитель ОГПУ в 30-е годы, был дважды осужден и, в конце концов,
расстрелян. Таким образом, ни о каких застывших номенклатурных кланах-
кастах при Сталине не могло быть и речи. Оруэлл хорошо показал атмосферу
страха и доносов, но в Океании она распространялась только на членов
внешней партии, а внутренние партийцы находились в комфорте и
безопасности, правили страной и устраивали веселые оргии. В Советском
Союзе такая ситуация сложилась позже, в период «застоя». Тогда
номенклатурные работники действительно сформировали закрытую
правящую касту, в которую можно было попасть только по наследству. Но
такому олигархическому государственному строю чужд жестокий и
страшный диктатор, который одним мановением руки может уничтожить
номенклатуру. Скорее подойдет безвольный, выживший из ума Брежнев,
который «живет сам и дает жить другим». Так что усатый Большой Брат и
«сытые жирные коты» из внутренней партии оказались исторически
несовместимы.
Вызывает сомнения также и относительная свобода «пролов», то есть
рабочих и крестьян. Оруэлл был типичным представителем западной
интеллектуальной элиты, к тому же политически активной. Он состоял в
партии левых анархистов троцкистского толка, воевал в Испании против
фашистов. Поэтому он был склонен переоценивать роль интеллигенции в
борьбе с тоталитаризмом. Он считал, что широкие массы народа будут
покорны диктатуре сами по себе, из-за своего низкого уровня развития, и
тоталитарный режим может не обращать на них большого внимания. Но
диктаторские режимы, например сталинский, хорошо знали, что не

56
Робеспьер с Маратом разрушили Бастилию, а простые парижские мясники и
булочники, что не бывший адвокат Ульянов штурмовал Зимний Дворец, а
моряки, солдаты и рабочие. Поэтому из 10 миллионов человек, прошедших,
по скромным подсчетам, через ГУЛАГ, большинство составляли, конечно
же, простые рабочие и крестьяне, а не интеллигенция. Контроль над простым
советским народом был налажен так же хорошо, как и за правящей элитой.
Основная масса пропаганды обрушивалась на простых людей, так как
диктаторы и олигархи знали, что если они обеспечат себе любовь масс с
помощью обещаний светлого будущего и дешевой водки, то отдельные
диссиденты - интеллектуалы им будут не страшны [8,31].
Но один аспект Океанийской государственности угадан автором очень
точно. Это политика манипулирования информацией. Даже во времена
Оруэлла средства массовой информации значительно влияли на сознание
народа. Гебельсовская и советская пропаганда использовали радио, газеты,
листовки, брошюры, лекции агитаторов для формирования сознания
истинного арийца или строителя коммунизма. Но Оруэлл предугадал, во
первых, возрастающую роль телевидения в будущем тоталитарном обществе,
во вторых, указал на то, что давление на сознание будет постоянно
усиливаться, фальсификации и обман примут глобальные масштабы.
Практически правительство Океании создало вокруг своих граждан
виртуальную реальность, в корне отличающуюся от исходной реальности.
Огромные затраты государства на ее поддержание окупаются, так как этому
правительству не нужно больше оглядываться на истинное положение вещей.
Причем получен грандиозный эффект с помощью достаточно слабых, по
современной мерке, технических средств.
Такое положение вещей было стратегической целью советского
государства. Достаточно вспомнить голодомор 33-го года, когда миллионы
наших крестьян погибали голодной смертью, причем в городах об этом
почти никто не знал. Тем более не выпускались такие сведения за границу. В

57
результате правду об этом преступлении коммунистической диктатуры народ
узнал только через шестьдесят лет.
К счастью, Советский Союз ни при Сталине, ни в годы «застоя» не
смог осуществить мрачный прогноз Оруэлла полностью. Северные реки не
были повернуты вспять, да и просачивающиеся через «железный занавес»
сведения о чудесной жизни на западе основательно подтачивали веру людей
в то, что они живут в лучшей из стран.
В целом, Оруэлл нарисовал достоверную структуру тоталитарного
государства, используя исторические примеры сталинского СССР и
европейских фашистских режимов. Оправдались также и прогнозы Оруэлла
относительно роли информационных технологий в процессе подчинения
личности государству.
Но автор не только описывал общественную структуру, но и выказывал
свое отношение к ней. Его книга призвана была показать, что тоталитаризм –
это бедствие человечества. Никакие причины не могут оправдать
выстраивание людей в пирамиду угнетения. Оруэлл опровергает мнение, что
диктатура может быть полезна в периоды войны, разрухи, других кризисных
ситуаций [14,10]. Он показывает, что любая диктатура не заинтересована в
преодолении кризиса, а, наоборот, продлевает и создает экстремальные
ситуации, потому что на них зиждется власть меньшинства над
большинством.
Автор прямо говорит, что режим ангсоца сам вызывает и поддерживает
бесконечную войну, тратит экономические ресурсы, чтобы не допустить
роста благосостояния своего народа. Страх и голод составляют основу
тоталитаризма, и он ни за что не захочет с ними расставаться.
Поэтому Джордж Оруэлл своим романом заявляет решительный
протест тоталитаризму и угнетению личности во всех его проявлениях.
Один из лозунгов ангсоца – “Свобода-это рабство”. В соответствии с
принципом двоемыслия, чтобы почувствовать себя свободным, океанийцу
достаточно понять, что рабство, в котором он живет, это, на самом деле, -

58
свобода. На каждом этапе жизни государство помогает океанийцу
убеждаться, что он живет счастливо.
С момента рождения судьба океанийца предопределена. Дети пролов
станут пролами, дети членов партии – членами партии. Для партийных детей
существую отряды «разведчиков», где их подвергают сильнейшей
идеологической обработке. Доносы на родителей в духе Павлика Морозова
поощряются. Множится число родителей, «распыленных» после того, как их
сын или дочь заподозрили в них врага. Практически разорвана духовная
связь между родителями и детьми, через которую детям могли бы передаться
чуждые ангсоцу идеи. Подросшие разведчики переходят в «молодежный
антиполовой союз», где борются с любыми проявлениями собственной
сексуальности и занимаются общественно-полезными делами. Затем они
становятся членами партии.
Особое внимание партия уделяет управлению сексуальными
потребностями партийцев. Еще в подростковом возрасте им объясняют, что
секс – это необходимое зло, и заниматься им можно только для продолжения
рода. У женщин с помощью специальных занятий в школе формируются
мощные комплексы, не дающие им возможности наслаждаться занятиями
любовью. Браки разрешают партийные органы и только при условии, что
между супругами не существует симпатии. Внебрачные связи строжайше
запрещены и партийца, переспавшего с проституткой из пролов, ждут лагеря.
Даже в браке секс может служить только зачатию детей [13,36].
Таким образом, достигаются сразу две цели. Во первых, разрушается
семья, как институт, который может быть противопоставлен режиму.
Партиец не может любить кого-либо больше, чем Большого Брата, даже жену
или детей. Во вторых, у партийных работников накапливается мощнейший
заряд сексуальной энергии. Эту энергию пропаганда режима сублимирует во
всеобщий энтузиазм, истерию, припадки ненависти. На этом, как выразилась
героиня романа, «протухшем сексе» основываются демонстрации,

59
«двухминутки» и «недели ненависти», сверхурочная работа, всеобщая
подозрительность и тому подобные “общественно-полезные проявления”.
Важным элементом воздействия на личность партийца становится
лишение его индивидуальности. Комбинезоны, одинаковая пища в столовых,
многоэтажные дома, все вещи носят название “Победа”. Это – внешняя
сторона серого однообразия партийцев. Но партии важнее внутренне
однообразие. Для его достижения используются изощренные методы
психологической обработки. Важное место занимают “телекраны” –
двусторонние средства общения государства с человеком. На человека из них
льется поток официальной пропаганды, марши, победные сводки, бодрая
утренняя гимнастика. Государство, в свою очередь ежесекундно следит за
человеком через тот же “телеэкран”. Поэтому партийный работник имеет
застывшее выражение счастья на лице, не вздыхает, не бормочет про себя, не
поет, даже старается не разговаривать во сне. Любое отклонение от нормы
грозит смертью. Тем более никто не рискует заводить разговоры, отходящие
от официальных тем. Каждый собеседник может оказаться “внештатным
агентом” полиции мысли, в любом месте может быть установлен микрофон,
везде сомневающегося найдет всевидящее око “телекрана”.
У партийного работника, к тому же, нет времени на размышления, на
создание своего индивидуального мирка. Каждая минута досуга должна быть
занята работой в общественном центре, подготовкой к торжествам,
сверхурочной работой, туристическими походами. Семью, как уже было
сказано выше, государство у человека отобрало. У себя дома океаниец может
только спать под надзором “телеэкрана”. Так государство изготавливает
детали своего механизма из человеческих заготовок.
По счастливому стечению обстоятельств, во времена сталинской
диктатуры не было таких технических средств для тотальной слежки, какие
описаны у Оруэлла. Это позволяло сохранять советским людям больший
островок личной свободы, чем членам внешней партии Океании. В
дальнейшем этот островок рос и укреплялся, что в конце концов привело к

60
победе личных интересов простых людей над интересами государства, что
выразилось в разрушении советского государства. Еще один прогноз
Оруэлла не сбылся [36,195]. Однако теперь существуют еще более мощная
техника, чем в романе, человек намного больше стал зависим от
информационных потоков, поэтому если в наши дни возникнет тоталитарное
государство, оно может достигнуть небывалого уровня уничтожения
личности в человеке. Это еще один довод против любой формы диктатуры.
Таким образом выясняется, что анитутопический роман Дж. Оруэлла
изображает сложно структурированное общественное образование четко
выраженного тоталитарного характера. Являясь отображением
государственной структуры стран социалистического лагеря с одной
стороны, и продуктом авторской мысли и фантазии с другой, «1984»
объединяет в себе элементы фантастики и реализма, вымысла и
журналистского исследования. Все эти на первый взгляд
взаимоисключающие друг друга составные гармонично сочетаются в
структуре произведения и дают «красочную» и живую картину общества
тотального контроля.

61
 ВЫВОДЫ

Рассмотрев различия концепции государства в двух

вышерассмотренных произведениях, мы приходим к тому, что
антиутопический жанр на примере разобранных произведений не является
принципиально новым и отличным литературным направлением по своим
основным характеристикам, многое здесь можно найти заимствований и из
самой утопии, и из фантастики, и из реализма, проглядываются также
местами и натуралистические черты в некоторых частях произведений.
С другой стороны жанр антиутопии в своей целостности – это
качественно новый и определенный литературный жанр, в котором кое-что
позаимствовано из иных жанров, но благодаря количественным и
пропорциональным соотношениям этих заимствований они приобретают
новый качественно отличный характер.
Принципиально новым компонентом антиутопий вообще, и
произведений О. Хаксли и Дж. Оруэлла в частности выступает специфика
конфликта между отдельной личностью и социумом. Общественный строй
оказывает убийственное и разрушающее влияние на составляющих его
отдельных индивидов, уничтожая их личностную неповторимость и
препятствуя любому творческому порыву и независимой мысли. И если
другие жанры предлагают, например, уход или же игнорирование общества,
то в антиуопии дело оказывается намного сложнее: из общественной
системы выход невозможен, и герою приходится противостоять
невообразимым трудностям и препятствиям, чтобы, например, записать свою
личную мысль, идущую из глубины души.
Рассмотренные антиутопии не предлагают никаких альтернативных
вариантов преодоления и выхода и сложившейся обстановки, они лишь
констатируют печальный финал человека-личности обитающей в
тоталитарной системе. Возможно, единственным намеком на возможность
избежать трагичного конца является отказ от построения «рая на земле» и

62
загона «железной рукой человечества к счастью»; но здесь возможным
остается лишь делать предположения, поскольку прямого указания в текстах
на этот вариант разрешения ситуации нет.
Элементы фантастики в изображении уровня техногенности
общественной системы будущего – на первый взгляд не являющиеся чем-то
принципиально новым – направлены на описание укрепления
государственного строя на фоне угнетения и подавления человеческой
личности. Все блага цивилизации и науки сведены на нет низкими
утилитарными целями правящей верхушки, которая и сама оказывается в
тисках порабощения техническими средствами контроля. В утопии, как
известно, достижения науки служат всецело на благо человеку, на
повышение уровня его быта и обеспеченности в добавок к тому, что благо
общества – системы – и благо отдельного индивида не противопоставляются,
а являются по сути одним и тем же.
Личность с самого начала обречена на поражение. Это известно и ей
самой, это же известно и читателю, вопрос состоит только в том, как долго
она продержится, на сколько ее хватит. В обществе тотального контроля и
подчинения у каждого человека есть только два варианта: быть составной
отлаженного механизма или же «испариться». Других вариантов нет – они
невозможны априори. В обществе антиутопии не бывает исключений ни для
кого: ни для «прола», ни для функционера партийной верхушки; последние
даже чаще оказываются под угрозой.
Невозможно проследить никаких намеков на падение и крах системы.
Состояние перманентной войны выгодно правящей партийной элите с одной
стороны, с другой же война большого масштаба не ведется, поскольку это
ставит под угрозу существование системы.
Таким образом, антиутопия отличается и конфликтом, и сюжетом, и
композицией и изображением героя. В данных произведениях мы главным
образом сталкиваемся не с советами, не с рекомендациями, и не с
изображением каких-либо идиллических сцен и зарисовок; единственное что

63
несет в себе антиутопия – это предупреждение, предупреждение и отдельным
индивидам и обществу; предупреждение о несостоятельности любой
утопической теории на практике, и более того о гибельности всего этого
предприятия.
Необходимо также отметить перспективность и актуальность
исследований в жанре антиутопий, так как в данных произведениях весьма
своеобразна и оригинально отображается динамика современной автору
эпохи с достаточной долей объективности. И в данном контексте
небезосновательным будет прослеживание развития антиутопии в целом и в
ее отдельных компонентах наряду с развитием общественных форм и
закономерностей.
Завершая исследование подчеркнем, что концепция государства
воплощенная в романы О. Хаксли и Дж. Оруэлла призвана быть наиболее
действенным средством для пробуждения человеческой мысли и для ее
работы над самыми насущными и реальными проблемами, стоящими перед
человечеством и отдельными его представителями.

64
 СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. A Critical Symposium on Aldous Huxley // The London Magazine. – 1955.

– Vol. 2. – N. 8. – P. 55 – 67.

2. Bergonzi B. Reading the Thirties: Text and Context. – L., 1978. – 216 p.

3. Brooker M. Keith. Dystopian Literature. – Greenwood Press, 1984. – 210 p.

4. Browning W.G. Toward a Set of Standards for Antiutopian Fiction //

Cithara. – 1970. – N. 10. – p. 18 – 32.

5. Burgum E.B. Aldous Huxley and his “Dying Swan” // Burgum E.B. The
Novel and the World’s Dilemma. – N.Y.: Oxford University Press, 1947. –
P. 54 – 66.

6. Crick B. George Orwell: A Life. – Penguin Book, 1980. – 342 p.

7. Cunningham V. British Writers of the Thirties. – Oxford; N.Y., 1998. –

488 p.

8. Gardner Averil. George Orwell. – Boston (Mass.), 1987. – 196 p.

9. Firshow P. Aldous Huxley – Satirist and Novelist. – Minneapolis:

University of Minnesota Press, 1972. – 64 p.

10. Huxley A. Brave New World. – L.: Secker & Wаrburg, 1953. – 311 p.

11. Huxley A. Proper Studies. – L.: Chatto & Windus, 1949. – 142 p.

12. Letters of Aldous Huxley. A memorial Volume. – L.: Chatto & Windus,
1965. – 992 p.

13. Orwell George. Nineteen Eighty-Four. – L.: Secker & Warburg, 1950. –
312 p.

14. Orwell: The Critical Heritage / Ed. by Feffrey Meyers. – L., 1975. – 154 p.

15. Thody Philip. Huxley: A Biographical Introduction. – Scribner, 1973. –

74 p.

16. Watts H.H. Aldous Huxley. – N.Y.: Twayne Publishers, 1969. – 176 p.

65
17. Woodcock George. The Crystal Spirit. A Study of George Orwell. – Boston;
Toronto, 1966. – 310 p.

18.Зарубежная литература ХХ века: Практикум / Под. ред. Н.П.

Михальской и Л.В. Дудовой. – М.: Флинта: Наука, 2003. – 416 с.

19.Зарубежная литература ХХ века: Учеб. пособие для студ. высш. учеб.

заведений / Под ред. В.М. Толмачёва. – М.: Академия, 2003. – 640 с.

20. Зверев А. Когда пробьет последний час природы… // Вопросы

литературы. – 1981. – № 1. – C. 12 – 20.

21. Зверев А.М. О старшем брате и чреве кита: набросок к портрету

Оруэлла. – М.: «Прогресс», 1989. – 82 c.

22. Ивашева В.В. Английская Литература. ХХ век. – М.: «Просвещение»,

1967. – 476 с.

23. Ионин Л. То, чего нигде нет // Новое время. – 1991. – № 31. –
С. 42 – 43.

24. Кабанова И.В. Английский роман тридцатых годов XX века. – Саратов,

1999. – 322 c.

25. Ланин Б.А. Русская литературная антиутопия. – М.: Просвещение,

1993. – 199 с.

26. Література Англії. ХХ століття: Навч. Посібник / За ред. К.О. Шахової.

– К.: Либідь, 1993. – 400 с.

27. Литературный энциклопедический словарь. – М.: Политиздат, 1987. –

С. 459 – 460.

28. Михальская Н.П. Пути развития английского романа 1920 – 1930-х

годов. Утрата и поиски героя. – М.: Просвещение, 1966. – 316 c.

29.Мосина В.Г. История «русского Оруэлла». – М.: ИЧП «Издательство

Магистр», 1997. – 80 с.

30.Мосина В.Г. Три главные книги Джорджа Оруэлла. – М.: ИЧП

«Издательство Магистр», 1999. – 216 с.

31. Новиков В. Возвращение к здравому смыслу // Знамя. – 1989. – № 7. –

С. 215 – 220.

66
32. Оруэлл Дж. «1984» и эссе разных лет. Вспоминая войну. Подавление
литературы. Писатели и Левиафан. – М.: Просвещение, 1989. – 384 с.

33. Философский словарь / Под ред. И.Т. Фролова. – М.: Политиздат, 1981. – 445 с.

34. Фромм Э. Комментарии к «1984». – М.: Центрполиграф, 1993. – 232 с.

35. Хаксли О. О дивный новый мир. – СПб.: Азбука, 2002. – 256 с.

36. Чаликов В.А. Джордж Оруэлл: Автобиографическая заметка. – М.:

Прогресс, 1989. – 316 с.

37. Чаликов В. Предисловие // Утопия и утопическое мышление. – М.:

Мысль, 1991. – С. 10 – 15.

38. Чанцев А. Фабрика антиутопий: Дистопический дискурс в российской

литературе 2000-х // НЛО. – 2007. – № 86. – С. 19 – 26.

39. Шахназаров Г. О. Хаксли и Д. Оруэлл: кошмары тоталитаризма / Г.

Шахназаров. Куда идет человечество. – М.: Мысль, 1985. – С. 10 – 33.

40. Шестаков В. Социальная антиутопия Олдоса Хаксли – миф и

реальность // Новый мир. – 1969. – №7. – С. 235 – 266.

41. http://www.washingtonpost.com/wp-dyn/articles/A31009-2005Feb16.html

67