Aнализ стихотворения Георга Гейма «Umbra Vitae»

Georg Heym, Umbra Vitae

Die Menschen stehen vorwärts in den Straßen

Und sehen auf die großen Himmelszeichen,
Wo die Kometen mit den Feuernasen
Um die gezackten Türme drohend schleichen.

Und alle Dächer sind voll Sternedeuter,

Die in den Himmel stecken große Röhren.
Und Zaubrer, wachsend aus den Bodenlöchern,
In Dunkel schräg, die einen Stern beschwören.

Krankheit und Mißwachs durch die Tore kriechen

In schwarzen Tüchern. Und die Betten tragen
Das Wälzen und das Jammern vieler Siechen,
Und welche rennen mit den Totenschragen.

Selbstmörder gehen nachts in großen Horden,

Die suchen vor sich ihr verlornes Wesen,
Gebückt in Süd und West, und Ost und Norden,
Den Staub zerfegend mit den Armen-Besen.

Sie sind wie Staub, der hält noch eine Weile,

Die Haare fallen schon auf ihren Wegen,
Sie springen, daß sie sterben, nun in Eile,
Und sind mit totem Haupt im Feld gelegen.

Noch manchmal zappelnd. Und der Felder Tiere

Stehn um sie blind, und stoßen mit dem Horne
In ihren Bauch. Sie strecken alle viere
Begraben unter Salbei und dem Dorne.

Das Jahr ist tot und leer von seinen Winden,

Das wie ein Mantel hängt voll Wassertriefen,
Und ewig Wetter, die sich klagend winden
Aus Tiefen wolkig wieder zu den Tiefen.

Die Meere aber stocken. In den Wogen

Die Schiffe hängen modernd und verdrossen,
Zerstreut, und keine Strömung wird gezogen
Und aller Himmel Höfe sind verschlossen.

Die Bäume wechseln nicht die Zeiten

Und bleiben ewig tot in ihrem Ende
Und über die verfallnen Wege spreiten
Sie hölzern ihre langen Finger-Hände.

Wer stirbt, der setzt sich auf, sich zu erheben,

Und eben hat er noch ein Wort gesprochen.
Auf einmal ist er fort. Wo ist sein Leben?
Und seine Augen sind wie Glas zerbrochen.

Schatten sind viele. Trübe und verborgen.

Und Träume, die an stummen Türen schleifen,
Und der erwacht, bedrückt von andern Morgen,
Muß schweren Schlaf von grauen Lidern streifen.

Георг Гейм, Umbra Vitae (перевод Михаила Гаспарова)

Люди высыпали на улицы,

Люди смотрят на небесные знаменья:
Там кометы с огненными клювами
И грозящие зубчатые башни.

Крыши усеяны звездочетами,

Их подзорные трубы вперились в небо.
Из чердачных дыр торчат колдуны,
В темноте заклиная свое светило.

Из ворот, закутавшись в черное,

Выползают хворобы и уродства.
На носилках тащат корчь и жалобы немощных,
А вослед, торопясь, гремят гробы.

Ночью толпы самоубийц

Рыщут, ищут свою былую силу
И, склоняясь на все четыре стороны,
Разметают пыль руками, как метлами.

Они сами — точно пыль на ветру.

Волосы устилают им дорогу.
Они скачут, чтоб скорей умереть,
И ложатся в землю мертвыми головами.

Некоторые еще корчатся. И зверье,

Слепое, вставши вокруг, втыкает
Рог им в брюхо. И мертвые вытягиваются,
А над ними — чертополох и шалфей.

Вымер год. Опустел от ветра.

Он повис, как намокший плащ,
И со стоном вечная непогода
Кружит тучи из глуби в глубь.

Все моря застыли. В волнах

Корабли повисли и медленно
Выгнивают. Течение не течет,
И врата семи небес на запоре.

Для деревьев нет ни зим и ни лет.

Им конец, и конец навеки.
Они тянутся иссохшими пальцами
Поперек забытых дорог.

Умирающий силится воспрянуть.

Вот он вымолвил единое слово,
А его уже нет. Где жизнь?
Его взгляд — как разбитое стекло.
Тени, тени. Смутные, потаенные.
Сновидения у глухих дверей.
Кто проснется страдать под новым утром,
Долго будет стряхивать тяжкий сон с серых век.

Георг Гайм, Umbra Vitae (пераклад Ігара Крэбса)

На вуліцах без ліку сілуэтаў

Людзей, перапалоханых відзежай:
Агністай дзюбай грозныя каметы
Малююць знакі над зубцамі вежаў.

А звездары абселі кожны комін,

Іх трубы папраколвалі нябёсы,
І чарадзеі прараслі з праломін
Ды заклінаюць зорку стагалоса.

Хвароба прабіраецца ў вароты

Пад чорнай хусткай. Комкаюць прасціны
Гарачкай змардаваныя істоты
І наўзахваткі пнуцца ў дамавіны.

Самазабойцы корпаюцца ў праху,

Схіліўшыся да захаду і ўсходу,
Да поўначы і поўдня ў лютым страху
Не дакапацца да самой прыроды

Уласнага жыцця. Яны і самі

Знябытыя, бы створаныя з пылу,
Услаўшы шлях сваімі валасамі,
Знаходзяць у палях сабе магілы

І курчацца. Тады ўтыкаюць рогі

Ім у жывот аслеплыя жывёлы.
Іх пахаванне пакрывае ўбогі
Палын, шалфей і малачайнік кволы.
Бы мокры плашч – абвіслы, разадраны, –
Нямоглы год рыхтуецца памерці.
Нягода стогне, скардзіцца на раны,
Звіваецца ў бяздоннай крутаверці.

Цячэнні сталі. Караблі застылі

На гразкай хвалі ў нерухомым моры,
Іх днішчы і барты праела гніллю,
І гавані нябёсаў на запоры.

Забыўшыся пра леты і пра зімы,

Нязменныя, здранцвелыя навекі,
Варушаць дрэвы мёртвымі плячыма
Над сцежкамі, бы куксамі калекі.

Вось нехта ледзь жывы ўстае з пасцелі,

І толькі слова вымавіць ён хоча,
Як дні яго жыцця ўжо праляцелі
І, быццам шкло, патрэскаліся вочы.

Іх шмат, размытых патаемных зданяў

І мрояў, што праслізгваюць пад дзверы.
І хто прачнецца для пакуты ўранні,
Павінен з шэрых векаў зняць хімеры.
 Георг Гейм — знаковая фигура для немецкого экспрессионизма.
Несмотря на раннюю смерть, Гейм успел войти в историю литературы и
стать в один ряд с такими поэтами-экспрессионистами, как Готфрид Бенн
и Георг Тракль. Главной особенностью раннего немецкого
экспрессионизма стало особое болезненное мироощущение «заката
человечества», особого духовного упадка. Предчувствие творцами
близкой трагедии, которая воплотилась в Первой мировой войне (до
которой Гейм не дожил), напрямую обусловило особенности
экспрессионизма в поэзии — темные, мрачные, апокалиптические
стихотворения, порой шокирующие, часто затрагивающие темы войны,
смерти, всеобщей гибели.
Именно таким является одно из самых известных стихотворений
Гейма, Umbra vitae — «Тень жизни». Само заглавие уже намекает на что-
то потустороннее: перед нами обратная сторона жизни, ее отголоски, как
будто ее «двойник», который для читателя сразу ассоциируется со
Смертью. В этом стихотворении Гейм рисует картину конца света в его
наступлении. Это не только закат человечества, но и природы, и всего
мира вообще. На помощь Бога надеяться нет смысла, потому что «aller
Himmel Höfe sind verschlossen». Сюжета, как и каких-либо лирических
образов, в стихотворении нет. Перед нами только длинная череда
разрозненных образов, ситуаций, объединенных единым ощущением
смерти и отчаяния. Важно, что поэт не останавливается на чем-то одном,
на деталях, он стремится охватить всю громадную живописную картину
апокалипсиса.
Стоит обозначить те черты поэтики, благодаря которым
стихотворение достигает своего угнетающего эффекта. Первое, что меня
удивило, когда я знакомился со стихотворением — конец света
происходит в тишине, в полном безмолвии (кроме некоторых моментов,
например, das Jammern). Дороги заброшены, мертвые молчат в могилах,
умирающие замолкают, и даже двери поэт называет stumme — «немыми».
Немота умирающего мира несомненно сгущает и без того безрадостную
атмосферу. То же происходит с движением: если первые 6 строф
стихотворения динамичны, полны движения (kriechen, rennen, gehen,
springen), они как бы агонизируют, то после 7 строфы все сменяется
недвижимостью (Die Meere aber stocken, keine Strömung wird gezogen, die
Bäume bleiben tot). Большое значение поэт придает также цветовой гамме,
которая ограничена темными цветами. В подавляющем большинстве
случаев это черный цвет: in Dunkel, in schwarzen Tüchern, nachts, trübe
Schatten и др. Но появляются и другие цвета, например, красное пламя
комет, серые веки.
Некоторые интересные эффекты достигаются поэтом и с помощью
особых языковых средств. Например, Гейм употребляет особые глаголы
движения со значением «извиваться», «ползать» (schleichen, kriechen,
zappeln, sich winden). Поэт как будто принижает все происходящее до
уровня червей, ползающих в земле. В тексте также очень много союзов
und, что делает его как бы непрерывным, безостановочным, он постоянно
развертывается дальше. Наконец, нельзя не заметить, что почти все
существительные стоят во множественном числе (Menschen, Dächer,
Sternedeuter, Zaubrer, Betten, Selbstmörder, Horden, Tiere, Schiffe, Bäume,
Hände, Schatten), даже те, которые редко можно встретить в такой форме
(Meere, Winden, Zeiten). Так, весь мир как бы объединяется перед лицом
катастрофы, индивидуальность людей и предметов стирается, все
обобщается, что вновь подчеркивает тотальный характер трагедии.
Такая тотальность влияет и на особое восприятие пространства и
времени. Время как бы растягивается до бесконечности (ewig Wetter,
bleiben ewig tot, aus Tiefen wieder zu den Tiefen). Пейзаж от городского
переходит к загородному, к полям, где растут шалфей и терн, но различия
между ними нет, везде ситуация одна.
Вместо заключения хочу сказать пару слов о переводах этого
стихотворения на другие языки. Я нашел два перевода: на русский язык
Михаила Гаспарова и на белорусский язык Игоря Кребса. Они очень
разные, каждый со своими достоинствами и недостатками.
Что касается перевода на белорусский, то я бы сказал, что
переводчику отлично удалось сохранить мрачную атмосферу, даже какую-
то монументальность подлинника. Но понятно, что полностью воссоздать
текст на другом языке невозможно, поэтому переводчик допустил
некоторые неточности, хотя они и не бросаются в глаза. Например, фраза
«Варушаць дрэвы мёртвымі плячыма // Над сцежкамі, бы куксамі калекі»
звучит вполне в стилистике оригинала, но образ все же искажен: ни
плечей, ни культей у Гейма нет. К тому же, каждая строфа у Гейма
завершена, отграничена от других; в переводе же в двух случаях между
строфами появляются анжамбеманы (например, Не дакапацца да самой
прыроды // Уласнага жыцця. Яны і самі), которых нет в оригинале.
 Что касается перевода Гаспарова, то очевидно, что главным
различием является несохранение стихотворного размера. Переводчик
пренебрег стихотворными рамками оригинала, ритмом и рифмой. Однако
нельзя не сказать, что этот перевод очень близок к оригиналу, некоторые
места переданы даже дословно, как будто в подстрочнике (например, 2
строфа). Это, как мне кажется, позволяет не столько сохранить общую
атмосферу стихотворения, как в белорусском переводе, а сохранить всю
яркость и жуткость образов, сохранить их непосредственное влияние на
читателя. В данном случае стремление сохранить содержание берет верх
над стремлением сохранить форму, и в этом переводчика можно понять.